Булавин сжал челюсти, вспыхнуло лицо, запунцовел шрам на щеке. Левая рука сжалась в смешной кулак, похожая выставленным пальцем на кукиш.
— Я волю свою творю, и не твоего ума это дело! — загремел он. — Я их не на Московию отправил, а в родную станицу, раз я свой бунчук огню предал, и отныне я ровня всем вам! А коль ровня — куда хочу, туда и еду! А какая дума моя, да чего я надумал — это моё дело. Настанет срок — приду, трухменку перед кругом поломаю — всё, как есть, выложу. Понял ты, Шкворень?
Шкворень молчал.
— А покуда мне воля нужна, как та вода в жару. Руки мне вяжет мой курень, животы да рухлядь, а мне надобно розыск немалый учинить, дабы правду поискать на Диком поле. Найду — вернусь к вам, не найду — не поминайте лихом…
Приумолкли казаки, то ли осоловели от выпитого, то ли дошёл до них тайный смысл сказанного Булавиным, только многие молча потянулись к нему с ковшами, таращили глаза, тыкались мокрыми губами в бороду, в щёки, в губы и снова тянули кружки, плеская через край. Булавин заметил среди всех кружку Шкворня, глянул в колючие, сейчас виноватые глаза казака и примирительно сощурился.
— Поатаманствуй без меня, коли круг выберет, — сказал он Шкворню.
— Ждать будем, — встал Шкворень и вытянул большой ковш вишнёвого мёду.
Антип Русинов видел, как Цапля вышел за атаманом, чтобы проводить его до куреня, но Булавин оглянулся, окинул взглядом преданного есаула и махнул рукой.
— Оставайся, гуляй! Мы с Антипом дойдём. На заре я один поеду. Прощай!
— Во здоровье прощай, Кондратей Офонасьевич! — сказал Цапля.
— Не отставай! — пробасил Булавин Антипу.
Антип давно не пил хмельного и сразу огруз головой и телом, хотя старался пить умеренно. Он шёл сейчас за своим благодетелем, испытывая в душе такое облегчение, какого не было у него с того дня, как погоня солдат пробежала мимо него в лесу. Надолго запал в душу и всё качался в его глазах частокол мушкетов за солдатскими спинами, долго не отходил страх, а вот сейчас… Сейчас, после выпитого, очутившись среди неприступного, но надёжного казацкого племени, Антип успокоился и даже пожалел, что песня так скоро кончилась. Он любовался городком, куренями его, вербами и дубами, вечерним небом с его стремительными южными сумерками и всё хотел оглянуться на церковь, встать и положить с десяток поклонов за счастье спасенья, но боязнь потерять из виду Булавина вела его к куреню, где укрылись остатки его, ан-типовой, семьи.
Булавин шагал неторопливо, будто опасался, что Антип его не догонит. Когда же они сравняли шаг, то атаман, вспомнив свои обязанности, вдруг повернул вправо и пошёл вместе с Антипом до ворот городка. Там на скамье, под навесом из веток и бурьяна, сидели верхом на широкой скамье два молодых казака и азартно играли в зернь на деньги. Торопливо и сердито кидали они кости с ладоней, используя последние минуты света.
— Ворота заперты? — спросил Булавин.
— На оба тына, — ответил один, лишь мельком взглянув на Булавина.
— Караул не бросать! Не спать и к девкам не бегать!
— Нам то вестимо, атаман! — опять ответил тот, что сидел в накинутом на плечи бараньем ерчаке. Голос был весёлый. Он выигрывал.
Булавин увидел отставленные к воротам сабли и строго заметил:
— А воинские причиндалы свои не раскидывать! Неровен час, нападут изюмцы — не миновать вам казацкого суда, коль пробрухтаетесь.
Казаки промолчали на это, но не встали, не прекратили игры и не пошли за саблями.
— Добрые казаки, — негромко проворчал Булавин, больше обращаясь к себе, чем к Антипу, когда они отошли от ворот шагов с полсотни.
В курене было темно. Булавин вошёл первым и остановился у порога, нащупывая кресало. Вытащив из кармана кремень, примкнутый к нему фитиль и рашпиль, он высек искру, раздул и прижёг свечу. С минуту в воздухе стоял запах жжёного фитиля, калёного кремня, потом сала, всё это уступило постоянному и сильному запаху солёной осетрины, печёного хлеба и кваса. Видимо, женщины давно всё это отыскали и приготовили, как велел хозяин.
— Где они? Ну-ка окликни! — пробасил Булавин и отошёл к лавке, чтобы снять сапоги.
— Мы здесь, — отозвался лёгкий девичий голос племянницы Антипа.
Она вышла в каком-то свежем холстинном понитнике, гибко поклонилась хозяину.
— А! — неожиданно улыбнулся Булавин, да так и остался с улыбкой смотреть на неё. — Звать-то тебя как?
— Алёна, помоги, — ответил другой женский голос.
Булавин увидел жену Антипа. Она стояла, приникнув головой к углу печи, и устало смотрела перед собой. В её приказе племяннице был и ответ Булавину, и уваженье к нему за этот ночлег, и что-то ещё, необычно важное, почти жертвенное, что он не хотел обдумывать между делом.