Кондратий Булавин напрасно дал крюка — напрасно заезжал в Есауловскую: не застал он там своего старого друзяка, односума не по одному походу, атамана Игната Некрасова. Уплыл он с ватагой на рыбный промысел, только куда поплыл? Ныне куда ни сунься — всё царёв запрет по рекам: тут не лови, там не смей сети бросать. Ну, видно, знает Некрасов, куда ему вести ватагу.
Про Некрасова говорили: атаманом родился, атаманом и умрёт. За светлую голову выбрали его казаки атаманом, и будь Некрасов покорыстолюбивее, люби он побольше власть и поменьше простого казака — быть бы ему атаманом всего Войска Донского. Только что толку? Не те ныне пошли времена. Ныне какого атамана ни поставь, а выборная старшина, что круг его командует, вся, как есть, за царёвы посулы великие царю же предана, вся из его рук смотрит. Нет, не ужился бы Некрасов с нынешней старшиной, в вечных спорах до сабли бы дошло, а так спокойно ему в Есауловской — атаманит себе праведно, по-христиански.
«Жалко прогона, — вздыхал Булавин. — Ну да на обратном пути загляну…»
В самом разгаре дня подъезжал он к Черкасску. С утра проехал без остановки три Рыковских станицы. Не жалея лошади, проехал до самого устья Дона и потом, полюбовавшись простором воды, отправился в Черкасок берегом.
День выдался не из холодных, но небо покрыло набежавшими с турецкого берега облаками. Тени их скользили по степи, к дороге великого хана, старой дороге, — единственной, внушавшей Булавину страх с самого детства. Изредка выглядывало слабое сиротское солнышко, но и оно не рассеяло нежданно нахлынувшие воспоминания, навсегда осевшие в душе неприятной оскоминой.
Вот уже четыре с лишним десятилетия прошло с той ночи, что под троицын день, когда по зелёному разнотравью в очередной раз напала татарская орда. Никогда не знаешь, откуда нагрянут татары. Уползая в чужую землю тихими змеиными отрядами, они прятались — тише воды, ниже майской травы — по балкам в степи, по перелескам, по урочищам, забирались как можно глубже и лишь на обратном пути нападали на селенья, жгли, грабили, угоняли скот, брали пленников. Хорошим, видать, был тот татарский воин, жадным: он приторочил к седлу не одну, а сразу две корзины и в каждую посадил в Трёхизбянской станице по два пленных русских ребёнка. Одним из них был Кондратий Булавин. Сейчас никто уже не помнит в Трёхизбянской, в какой корзине, с кем сидел Булавин — вместе с Марьей Павловой или вместе с Игнатом Некрасовым, да это, должно быть, и неважно. Важно, что казаки Трёхизбянской и Луганской станиц сумели отбить половину пленников. Нагнали татар, отягчённых добычей, ночью и учинили отчаянную рубку. Ничего не помнит Булавин из того, ночного, окружавшего его мира, только на всю жизнь запали в душу отчаянные крики, стоны, лязг сабель, треск копий, лошадиное ржанье да удивительно стойкий в памяти запах сухой лозы от плетёной татарской корзины. Так в той корзине отец и привёз его в Трёхизбянскую. Тогда порублен был атаман Ефрем Кожин и казаки избрали на кругу Афанасия Булавина. Потом надолго исчезал отец. В разинские времена…
«А как морем-то пахнет!» — отошёл Кондрат от раздумий.
Он глянул вперёд — Черкасск! Перед ним скрипели телеги, гарцевали верховые, покрикивали в городских воротах подвыпившие казаки, осыпая друг друга страшными ругательствами; мычал скот, чуя тесноту; взвизгивали казачки — перед ним был Черкасск.