— Так уж от дедов повелось, — буркнул Булавин.
— От дедов! У нас в Новегороде тоже без дедов не живали!
— У вас татар не было, а тут татаре ежегодь наведывались. Пробьются, как черви, по степи чуть не до самой Москвы, неприметны по балкам да по травам высоким. Всё больше на троицу норовили, когда трава высока, а потом обратно катятся, а по дороге жгут всё, людей и скот в Крым гонят, лютые! Люди, что голову спасали, из лесов да балок выходили и выживали, потому как свинья всегда оставалась.
— А! Оставалась! Хитра, должно, тварь! — хихикнул попутчик.
— Не хитра! Татаре, как и турки, не жрут свинью, вот она и остаётся. Прискачут казаки на пожарище — всё чисто: ни людей, ни куреней, ни скота, а свинья ходит, палёной щетиной воняет, да в пепле роется. Не жрут татаре свиней — в том спасенье христианское.
— А! Не жрут! — крякнул попутчик радостно. — Вот ведь оно как, не жрут! Вот тут и привычка дедова?
— Тут и привычка.
— А верно ли, добрый человек, что они все непоседы?
— Верно. Они не любят насиженное, потому и мечутся по степи.
— А! Не любят! — опять обрадовался попутчик и мигом сорвал шапку, сунул её под зад.
— Чего без седла? — покосился Булавин.
— Седло-то денег стоит, а мне за прогон от Воронежа до Черкасска всего рупь с полтиною платят.
— Проедешь без седла столько вёрст — на карачках всю зиму ходить будешь.
— Не всю! Недельку похожу, как в прошлом годе, а больше не велено: на лесных повалах падогов[7] много, царёвы слуги на них не скупятся.
Попутчик и об этом житье своём говорил отвратительно весело, будто рассказывал о святках да скоморохах. Булавин и раньше замечал в людях тех подневольных московских земель это непонятное казаку безропотье, но сейчас оно показалось ещё больше холопьим. Булавин не выдержал, пустил лошадь намётом.
— Стой! Погоди, добрый человек! — закричал попутчик с таким неподдельным испугом, что пришлось осадить.
— Ну, в чём нужда? — нахмурился Булавин.
— Не гони! Не оставляй меня в степи: боюся! Не ровён час, налетят степняки, до смерти забьют. В прошлом годе так-то троих наших порубили.
Он подтрясся к Булавину дрянной, икотной рысцой, от которой в утробе мужика клокотало и булькало.
— Так я ж с тобой так до Покрова не приеду в Есауловскую.
— Мне только до Цимлянской. Там мы все сбор учиняем. Так уж у нас повелось: из Азову, из Черкасска, из Таганьего Рогу — со всех верфей наши плотогоны туда соберутся. Все-то вместе ничего не устрашимся, да так и пойдём Доном до самого верху. Дон-от ведь нас кормит и поит: где рыбки изловим, где хлебушко купим, где и скрадём — прости господи! — мы ить что божьи люди идём, валом валим. Кормит Дон, нечего бога гневить, а степь — она и есть степь.
Булавин не стал объяснять этому забитому человеку из Руси московской, что такое степь, что это за воля, что это за жизнь! Хороша она, степь, в любую пору, а особенно весной, когда сочные травы — по плечи и дух такой, что вместе с лошадью ту траву есть охота. А кругом-то, а кругом-то — и шорохи звериные, и щебет птичий, и столько всяких соблазнов для доброго охотника, столько раздолья для гульбы этой, что нигде, должно быть, нет такого рая, как в степи родной! Только что-то не стало в ней жизни казаку. Куда подевалась сила казацкая? Кто выкрал, высосал её и когда? Уж не Максимов ли атаман продаёт реку Дон боярам московским? Как тут ответишь на всё это неразмысленное крошево, что забилось в голову? Как? Нет, не совладать одному, надо крепкую думу думать с хорошим друзяком, с человеком большой головы — с атаманом Некрасовым.
— Добрый человек, а чего это у тя в правой-то руке блестит?
Булавин глянул вправо, увидел тёмно-свинцовую полосу, пробившуюся из-за увалов, и понял, что в этом месте они выехали к Дону.
— То не река ли Дон?
— Он, Дон Иваныч наш!
Они теперь ехали вровень, придерживаясь берега. В полдень, в час глухой степи, пришлось сделать остановку, в основном из-за лошадёнки попутчика. По ручьевой ложбине, прорезавшей берег, спустились к самой воде. Лошади, осторожно ступая по светлой крошке плитняка, вышли на мелководье и долго пили, не шелохнувшись, будто целовались с рекой.
Булавин достал из перемётной сумы сыр, нарезал его саблей.
— Ешь!
— Чего это? — приоткрыл веки попутчик.
— Пьянырь.
— Спаси тя бог! — мужик кинул торопливо крёстное знаменье, схватил кусок побольше. — Вот ведь недаром говорится: добрый товарищ — половина дороги.