— Откуда вести?
— Из Воронежу с верфей человек бежал, он и сказывал, что-де прибыл на Воронеж зело большой боярин, едва не самому Апраксину ровня будет, ему-де, боярину, царь велику силу дал. Ему-де и беглых с Дону отпрядать велено.
— Нету такой силы! Нету, Микита! А где тот человек с верфей?
— Ушёл с Рябым на битюгские земли. Рябой скалился, что на тех землях превелико пашеничка родится, пошёл молотить… — Голый спрятал в прищуре смех, кивнул на снег: — Самое время молотить!
— Дурак твой Рябой. Встренешь где — дай оплеуху, понеже ныне донскому казаку не разбоем сердце тешить надобно, не по буеракам преть, а в большом поле копниться, на то година, чую, страшная грядёт…
Никита Голый задумчиво гладил тёплую морду коня. Слова Булавина поостудили его, но было видно, что те мысли, с которыми он прискакал, ещё не покинули казацкую голову. Он поцапал бороду — засветилась она серебром. Решился:
— А я мнил, что присоветуешь всем ближним станицам выйти на другого зверя по первопутку-то… — Голый вперил в Булавина угольно-чёрные глазищи.
— Негоже, Микита. Широки твои плечи, костисты, токмо ныне силу надобно в ином месте искать — повыше чуток… Наш первопуток ещё не лёг: мало следов звериных.
— А по мне и совсем бы их не было! Мы с казаками головами сошлись и прикинули: коль ныне ударить по Воронежу — пустить в небо все их корабельные верфи, всех Апраксиных, да Колычевых, да иных московских прибыльщиков и дьяков порубать — не станет у большого медведя берлоги. Распылим мы тем налётом мосточек из Москвы в Азов. Вот чего мы сдумали…
— Сдумали! — сорвался Булавин, но осёкся, увидев, что вышла из избы жена брата Ивана, раздышал кипяток, буркнул: — Давно мой батько говаривал: мёртвому — вечная память, дураку — со святыми упокой… Пошли в избу вечерять! Эй, Микишка!
Из избы пулей вылетел сын, окинул баз по-зверьковому, быстроглядно, и всё понял. Кинулся в одном лапте по снегу, посвечивая розовой пяткой, выхватил у Голого повод и повёл коня в конюшню.
— Охолонись, Микита, — Булавин двинул ручищей по спине Голого, повёл в избу. — У тебя глаза во лбу — по ложке, а не видят ни крошки! Гляди!
Булавин выставил указательный палец и двинул им Голого в поддых.
— Чего ты меня, как девку красную, бодаешь?
— То-то, бодаешь! Я тебя единым перстом пырнул — тебе токмо смешно, а ежели я тебя всем кулаком шаркну — закатятся твои пресветлые очи навек! Вот и посуди сам: с руки ли ныне десятку станиц в велико дело встревать? Оно, дело-то, зреет, оно позовёт весь Дон и запольные реки — вот когда приезжай ко мне! — Булавин пропустил Голого вперёд, а перед самой дверью добавил: — Ежели бы нам астраханский огонь сюда залучить, слить бы тот огонёк воедино…
— Максимов письма астраханцев рвёт!
— Тёмный человек Лунька. Недаром он чёрной шерстью взялся, ровно леший! Ну, иди, иди: ждут нас вечерять!
Булавин посадил гостя в красный угол — меж братом и собой.
— Чего-то сумрачно, Анна… — заметил жене. — Засвети-ко лампадку пред отцовой иконой!
Фитиль затеплился, окреп, и вот уже кроваво-красными брызгами лёг на стены, на пол, на стол и на людей багровый отсвет старого лампадного стакана — тревожный свет разинских времён.
Никита Голый попригладил свои натопорщенные было перья, отошёл. Ночевал у Булавиных две ночи и тоже собрался в лес погульбовать за зверем. Трёхизбянцы взяли иностаничника без слов — знали Голого по походам. Иные слышали, что в бою он лих, а на досуге брюхо с ним надорвёшь.
Поутру выехали верхами десятка два казаков с пиками, ножами, с арканами, кое-кто — с огненным боем.
— Голый, — спросили казаки, — где ныне зверя больше?
— Больше, чем в Айдарском лесе, нигде нет! У Сеньки Драного!
— Больше, чем в нашем? Да истинно ли ты гутаришь, Голый?
— Истинно! Там на косых по одному ходить нельзя.
— Это отчего так — нельзя? На тушканов-то?
— Их там столько, что нападут и обдерут тебя, как осину!
— Ах ты, анчуткин рог!
— Ах, кляп те в уста!
— Враки!
— Истинно! — божился Голый — и хоть бы улыбка на чёрном большеглазом лице. — Лисы, уж на что не страшны им зайцы-тушканы, и те ходят косяком. Боятся. Тут я еду днями и вижу: прёт косяк лис. Куда, патрикеевны, — спрашиваю — не на зайцев ли тушканов?
— А они тебе чего, Голый?
— А они молчат. Страшно, видать, не до разговоров, сели округ да озираются.
— Ты, Голый, не сомущай казаков, а скажи по правде: много в Айдарском лесу зверья?