— Ныне мы не слуги государю! Да и какой он государь? Говаривал мне один ладожский стрелец. Встретил будто бы он старца на дороге из Нова города, и был промеж них разговор подушный. Старец тот сказывал: какое, мол, ныне христианство? Ныне вера всё по-новому. Сам государь — не государь. Он льстец, антихрист, рождён от нечистой девицы, писано об нём именно в книге Валаамских чудотворцев, и что он головою запрометывает и ногою приволакивает — то его нечистый дух ломает. Стрельцов он переказнил за то, что они его еретичество знали. О! Умный тот старец был! Я живу, говорит, в Заонежье, в лесах, ко мне летней дороги, сказывал, нет, а есть дорога зимняя, и то ходят-де к нему на лыжах.
Семья Блинова слушала не дыша — интересно и страшно, и… что-то будет? Не конец ли свету приходит?
— Говаривали мне беглые люди в степу, — продолжал солдат, — что-де неспроста с нашим царём припадки ходят: от нечистой девицы и плод нездоров. А она, царица-та, и вовсе не царица была, а еретица суща — всё девок рожала.
Солдат покосился на дочек Василия, на жену, стоявшую строго — в платке до бровей, — перевёл взгляд на мальчишку и заговорил о страшных делах веселей, будто рассказывал совсем не страшные истории.
— Ныне все указу ждут, по коему не токмо мирских, но самого митрополита заставят немцы мясо есть и по средам, и по пятницам, и меж говенья, и в великий пост. А за всем тем по указу тому будет следить и в исполненье приводить всё тот же еретик Ментиков.
— И за что царь возлюбил его? — вздохнул Блинов.
— Вестимо, за что! Просто ль он пожалован? Не просто! Он тоже, сказывали, от Христа отвергся, для того от государя имеет милость превелику.
— Хоть бы сдох! — промолвила жена Василия.
— Не сдохнет! — возразил солдат, наморщив тёмный крепкий лоб и глядя, как сынишка Василия меняет в светце лучину. — За нехристем беси ходят и его берегут для греха людского. Солдаты видели его на приступе, так пули, говорят, отскакивали от него, гороху подобно!
— Осподи! — перекрестилась жена Василия и следом за ней — все дети.
— Нету людей без смерти, — веско сказал Василий, выпрямляясь и глядя на солдата сверху. — Спать пора, служивый.
…Солдаты не стали расширять стены городка — уж больно велика работа под осень, да и нужно было в предзимье обстроиться жильём, поэтому они порешили поселиться за стенами, отдельной солдатской слободой. Они сами сказали, что на такой манер уже селились солдаты.
— А коли нападут царёвы антихристы, то мы заедино станем!
3
Что влечёт птицу к родным гнёздам? На чём держится эта великая тяга? Конечно, птицу манит могучий магнит вечного лета с его обильным кормом, но есть ещё причина, и она в том неосознанном, но несомненно кропотливом труде, что вложен птицей в оставленное за дальными далями гнездо. Оно ждёт её, холодное, раздёрганное ветрами, но сделанное ею, надёжно хранит в самой глубине своей тончайший запах прошлой жизни и, быть может, незабвенное ощущенье первого полёта…
Прошло более года, как Булавины вновь поселились в своём родном курене. Сам Булавин считал, что напрасно погорячился в тот год и уехал в Трёхизбянскую из Бахмута. Казаки снова выкрикнули его на кругу атаманом, и жизнь пошла почти по-прежнему, только не было добытчивых соляных колодцев, да в них ли счастье? Счастье казака — в воле, а что станет с ней, с казацкой волей — этого никто не знал.
Никитка Булавин вновь законоводил среди ребятни, уж ему-то больше всего было радости. В тот тревожный день он с ребятами заигрался под городком близ табуна, выпущенного на попас. За рекой по осени сладко отдаться богатому мальчишескому воображенью. Там, в урочище, подобно сторожевым курганам, возвышались стога духмяного сена. Ребятишки играли в «татар-казаков». «Казаки», ощерясь деревянными пиками, высматривали врагов с верхушек стогов, как с курганов, а «татары» с обломками отцовских сабель, с самодельными луками рыскали поодаль на лошадях, выпущенных на попас. Брать лошадей даже для столь серьёзных игрищ было запрещено, и взрослые за самовольство всыпали озорникам «вербовой каши», но разве устоять казачатам перед соблазном?
Никита Булавин торчал своей светлой, как у матери, головёнкой на самой верхушке стога, наблюдая за «врагами». Однако вниманье наблюдателя переметнулось на тёмное пятно. Оно двигалось и не двигалось у самой кромки горизонта, похожее скорей на куст дикого тёрна, чем на что-то живое. Но этот «куст» разрастался, приобретая знакомые очертанья самой лихой степной тучи — тучи всадников. С врождённым инстинктом тревоги ребятня скатилась со стога и кинулась в городок. Сами затворили ворота, порскнули россыпью — кто к атаману, кто в кабак тормошить пьяных, а Никита Булавин ударил в котёл железным шкворнем. Минут через пять весь городок был на стенах, щетинился на полунощную сторону копьями. Затинщики трамбовали в пушке порох. Окунь поджёг фитиль.