— Шкворень, слухи идут, будто друзяк мой, Сенька Драной, в Старом Айдаре атаманит.
— Так заехать надобно, крюк невелик.
— Не-е… Я ему никак долг не сберусь вернуть.
— А куда мы прогон правим?
— На Ситлинскую.
— Тогда уж лучше через Старый Айдар и прямо на Луганскую! — предложил Шкворень.
— А! Поедем! — хлестнул Рябой кабардинца. — Сенька простит мне и на сей раз. — Он проехал некоторое время молча, потом, томясь бессловьем и выждав, когда кони сбавят ход и подравняются, заговорил: — Я ить ему с петрова дни деньги берег, да всё не день да не пора. Вот уж сколько годов тянет душу тот долг! С азовского походу! Ой! Ой! А ещё друзяк я ему!
— Друг не в долгу виден, а при рати да при беде.
— А долг?
— У тебя, Ивашка, должно, на долг память, а на отдачу другая, — сказал Беляков.
— Да не! Помню! Вот с петрова дни носил в гаманке, а тут подвернулись степняки, голытьба, ну, поставил им бочонок вина, потом другой, потом ещё, а потом и шубу оставил целовальнику.
— Ох ты, Рябой и есть Рябой! — хохотнул Шкворень.
— И шапку соболью, что под Воронежем в лесах промыслил. Всё целовальник, анчибел, побрал у меня.
— А голытьбы много было?
— Да с сотню как навроде…
Шкворень почмокал губами, представляя тот пир, что задал степному люду Рябой, и погрузился в раздумья о старом казацком житье, когда казакам была воля ходить и на крымцев, и на ногайцев, и даже в море, на турок. А теперь ждёшь не дождёшься этого вечно опаздывавшего царёва жалованья, перебиваясь рыбой да зверем. Когда парили соль, всё было по-иному. Весело было. Соль давала простор казацкому карману, а ныне соль вся ушла к изюмцам, к царёвым прибыльщикам…
Вёрст через десять, присматриваясь к овражинам, чтобы напиться после плотной еды, все трое почти одновременно заметили толпу людей. Среди них возвышались на лошадях всадники, но не отрывались от общей массы, должно быть, те, что были пеши, держались за стремена. Вот уже замелькали копья, заблестели стволы ружей. Кое у кого игольчато посверкивали сабли в руках.
— Поворачивай, Рябой! — серьёзно, хотя и бесстрашно сказал Шкворень.
Беляков, не дожидаясь ответа, приостановил коня и потянул узду на разворот.
— Стойтя! — Рябой нахмурился, выпятив нижнюю губу вперёд, и долго всматривался. — Стойтя тут!
Рябой поправил пистолет, саблю, чуть поослабил у ноги и принаклонил к плечу пику. — Как стрельну, так скачите на Бахмут!
Он тронул коня рысью. Беляков и Шкворень следили, как он приближается к толпе степняков. Вот Рябой наклонился вперёд, и даже сзади было видно, что конь пошёл ёмким, стелющимся намётом.
— Ох, и взгальной Рябой! Надо было не пущать.
— Дурак — божий человек, авось пронесёт… — перекрестился Беляков.
Теперь Рябой был уже совсем близко. Толпа ощетинилась. Несколько конных вывернулись вперёд. Замерцали сабли. Над головами пеших закачался частокол ружей. Но вот кабардинец Рябого взял чуть вправо и пошёл описывать дугу, не доезжая до толпы. Послышался крик. Это, должно быть, кричал Рябой, поскольку было видно, как он вскинул руку на скаку. Из толпы донеслось несколько нестройных выкриков, после которых конь Рябого взял круто влево и пошёл обходить толпу сзади. Шкворень и Беляков ждали, что он выскочит из-за толпы слева и направится на всём ходу к ним, чтобы вместе уходить от погони, но Рябой не выезжал. Его старая баранья шапка остановилась над головами пеших, смешалась с шапками конников, хлынувших на него.
— Взяли! — ахнул Беляков.
— Да нне-е… — неуверенно проговорил Шкворень, чувствуя, что там, впереди, что-то не так. Толпа вокруг Рябого уплотнилась. Медленно тянулось время, а оттуда — ни криков, ни выстрелов, один еле слышный говор. Но вот от толпы отъехал всадник и помахал руками.
— Нам! — переглянулись.
— Не казак, навроде… — неуверенно посмотрел Шкворень.
Но всадник подъехал ближе и ещё раз махнул рукой, широко и нетерпеливо. Тут же показался из толпы Рябой, привстал в стременах и махнул им шапкой.
— Своих встретил! — обрадовался Шкворень. — Ох и Рябой! Видать, старые друзяки…
— Праведно живёт Рябой: не забывает старых друзей. Недаром говорится: держись друга старого, а дому нового, — сказал Беляков и всё ещё недоверчиво тронул лошадь на жуткую степную толпу.
— Всё, отъездились! — встретил их Рябой, уже стреноживший коня.
Он пошёл в балку, где уже подымался дым от костра и рассаживалась толпа — беглецы из разных понизовых станиц, лежащих выше Каменской. Все они были сыты с виду, не хуже других станичников одеты. Это были люди из-под надёжной крыши, не какие-нибудь гулящие бурлаки, от которых степь стонет, да и оружие у них было в порядке. Правда, Беляков заметил из полутора сот человек двадцать-тридцать голутвенных. Они держались весело. Возбуждённо горели их глаза, когда они наперебой рассказывали Рябому, обегая костёр то с одной, то с другой стороны.