Писем от Ивана не было давно. Василиса, наведываясь к ней, всячески успокаивала. Убеждала, что на фронте солдатам не всегда удаётся черкнуть даже несколько строк. Сейчас советские войска ведут стремительное наступление, и надо понимать, что их Иван – танкист, он всегда впереди тех людей, которым солдаты вручают свои письма. Тыловики просто не поспевают за наступающими. Вот наступит передышка в боях – Иван обязательно напишет.
Евдокия кивала, соглашалась с дочерью и на какое-то время действительно успокаивалась. Стоило только Василисе покинуть барак – тоска возвращалась опять. С каждым новым днём на сердце всё сильнее и сильнее нарастала тревога, которую невозможно было унять. Материнское чутьё подсказывало, что в дом вот-вот постучится беда.
Почтальон в посёлке был прежний – дед Мирон. Он сильно постарел за последние шесть лет, ещё ниже склонил свою голову к земле и передвигался по улице со скоростью черепахи. Старик по-прежнему ходил с той же кирзовой сумкой через плечо, опираясь на батожок, но разносил почту теперь в конце дня.
И ещё одна особенность появилась в работе старого почтальона. После начала войны он стал вручать письма получателю лично в руки. По каким-то своим соображениям Мирон перестал доверять почтовым ящикам, развешанным на дверях барачных комнат. Даже если адресат отсутствовал дома, он приходил повторно. Исключение составляли газеты. Их он опускал в ящик тихо, в дверь не стучал.
Иногда его подменяла внучка. Она выросла, из худосочной пигалицы за шесть лет превратилась в статную, красивую девушку, работала на заводе посменно. Несколько раз люди слышали, как она убеждала деда бросить работу почтальона, но Мирон её не слушал. Каждый раз он повторял одни и те же слова:
– Сейчас, Дарьюшка, идёт война. Каждый советский человек обязан вносить свой вклад для победы. Если я уйду – меня должен будет кто-то заменить. Верно? Крепких стариков у нас в посёлке нет, а человек моложе меня, которого призовут в почтальоны взамен, принесёт Родине больше пользы, если будет находиться на другом посту.
Больше месяца старик не стучал в комнату Евдокии. Иногда она, заслышав его шаркающие шаги, сама выходила в коридор и пытливо смотрела старику в глаза. Ей порой казалось, что Мирон скрывает от неё правду. Возможно, обронил где-то по дороге заветный треугольник, и теперь боится признаться в этом.
– Не сверли ты, касатка, меня своими очами, – говорил ей старый почтальон, не дожидаясь вопроса. – Не принёс я тебе ничего и на сей раз. Но лучше уж долго ждать треугольник, чем получить квадратное письмо.
– Конечно, конечно, – опускала Евдокия глаза в пол и возвращалась в комнату.
Один за другим сменялись дни, не принося ей даже крупицу радости. Она замкнулась, стала неразговорчивой и равнодушной ко всему. Из прежних обитателей в бараке осталось всего две семьи, новые соседи жили обособленно и скрытно, с ними она старалась не общаться. Лишь на работе получалось немного развеяться.
Внутри неё скопилась такая масса горестных мыслей, столько болезненных вопросов, что они уже, казалось, не умещались в голове и обязательно должны были выплеснуться наружу, как вода из переполненного сосуда. Замкнувшись в себе, она и не заметила, как вечерами стала разговаривать сама с собой.
Сегодня Евдокии показалось, что она сходит с ума, и это её очень напугало. Воспалённый разум, наконец, не выдержал, произошёл душевный срыв. Рыдая, она вдруг почувствовала, что ей крайне необходимо выговориться, высказать вслух все свои горести и сомнения. И лучше всего, если она поговорит с Марком, со своим мужем. И не беда, что его нет рядом с ней. Он ведь человек верующий, сам когда-то разговаривал с небом, ей приходилось это видеть и слышать. Так почему сейчас не поступить так, как неоднократно поступал её муж, любимый Марочко? Вдруг сейчас её слова дойдут до него? Вдруг Бог поможет ему услышать её? Ведь помогал же он Марку прежде. И много раз. И сына Ванечку послал, и в засуху с дождём помогал, и от голода спас.
«Марочко мой, – страстно и призывно зашептали её губы. – Где ж ты есть? Почему не даёшь весточку о себе? Живой ли ты, любимый? Сердцем чувствую, что нет больше на свете нашего Ванечки! Не уберегла я его. Погиб наш сынок, защищая ту власть, которая сгубила нас всех! Слышишь меня, Марочко? Почему мне досталась такая горькая долюшка? Спроси у своего Бога: чем я прогневила его?»
Она долго разговаривала с мужем шёпотом, не опасаясь, что кто-то может услышать её и посчитать сумасшедшей. В комнате никого, кроме неё не было. Всхлипывая, Евдокия рассказала Марку обо всём, что её мучило, что наболело. Не умолчала и о том страшном сне, в котором огонь уничтожил её сыночка.