– О ребятишках вспомнил? – оживился вдруг Кривошеев. – А думал ли ты о них, когда бросал печь безнадзорно и, сломя голову, бежал в церковь?
– Не было такого, гражданин следователь. Печь я ни разу не оставлял без присмотра, – с решимостью ответил Марк, с горечью понимая, что здесь, в этом кабинете ему не дано доказать обратного. Значит, и в суде оправдания не будет, значит дальнейший разговор бесполезен. В его деле заранее всё предрешено. И он умолк.
Кривошеев безотрывно смотрел на арестованного, будто гипнотизировал его и ждал откровенного признания. Ждал, когда тот вскочит со стула, упадёт на колени и начнет умолять о помиловании. А он, вершитель судьбы этого несчастного человека, будет ходить подле него, упиваясь властью над ним. Как это было совсем ещё недавно в Соловецком лагере.
Но такого не происходило. Ярошенко по-прежнему сидел и молчал, словно набрал в рот воды. Потом, будто встрепенувшись от каких-то потаённых дум, неожиданно заговорил:
– А ведь ты мстишь мне, Афанасий Дормидонтович! Мстишь за те слова, которыми я тебя наградил перед высылкой из Украины. Радуешься, деспот, что судьба вновь свела нас с тобой, и торжествуешь в преддверии этой мести. Удачная возможность поквитаться…
Голос Марка, вспыхнув вначале, потух на последних словах. Эти слова были произнесены таким тоном, будто Марк сожалел о чём-то.
– Всё, что изложено в доносе, – выеденного яйца не стоит, и ты это знаешь, – продолжил он после небольшой паузы. – За такую провинность можно немного пожурить или наказать рублём. И только. Но ты решил воспользоваться безграничной властью сотрудника НКВД. Тебе достаточно гнусного доноса на меня, чтобы упрятать за решётку. Ты эту возможность не упустишь, Афанасий Дормидонтович, раздуешь потухший огонь, чтобы я в нём сгорел заживо.
– Смело, однако, для раба божьего Марка. Вольно и красиво излагаешь, – Кривошеев встал, заходил по кабинету.
На несколько минут воцарилась тишина, изредка нарушаемая странным шарканьем сапожных подошв конвойного за дверью. Тот, видимо от безделья, тёр для чего-то носком сапога половицы.
– Напуганные арестанты обычно скулят, просят о помиловании, оговаривают один другого, некоторые даже валяются в ногах ради скорейшего освобождения, – заговорил вновь Кривошеев и вернулся за стол. – А в тебе, как я и предполагал, контрреволюционный дух не выветрился до сих пор. Вот и решил я окончательно убедиться в своих предположениях. Подумал грешным делом: вдруг покраснела душа белой контры за шесть лет?
– Душа человека не имеет цвета, – тихо и грустно проговорил арестованный, усмехнувшись. – Она либо принимает Бога, либо переходит на сторону дьявола. Другого ей не дано.
– Ага. Твоя душа, надо полагать, находится у Бога за пазухой, а моя, очевидно, управляется волей дьявола. Так что ли?
– Зачем спрашиваешь, если ты сам ответил на свой вопрос?
– Ну что, Марк Сидорович, твои рассуждения мне понятны. Только вот я мыслю совсем иначе. Душа – это что закваска для вина, крепость и качество напрямую зависит от исходного продукта. Заложили в неё неверное представление о жизни – и всё, пропал человек для общества, перевоспитать его уже невозможно. Как невозможно из дрянной бормотухи получить отменное вино, – Кривошеев самодовольно улыбнулся, удивившись возникшим у него неожиданным способностям выражаться аллегориями.
Это открытие его окрылило, он почувствовал непреодолимое желание вовлечь Марка Ярошенко в продолжение дискуссии о жизни. Ему давно хотелось выслушать иную точку зрения о революционных преобразованиях в стране. Кривошеев ни на секунду не сомневался, что перед ним – закоренелый классовый враг. Однако, давний знакомый был не таким, как все остальные представители враждебного класса – хитрые, обозлённые и мерзкие. Этот человек был слеплен из какого-то особенного теста, совсем не похожий на тех, с кем ему приходилось сталкиваться по долгу службы.
Наблюдателю со стороны (если бы он находился в это время в кабинете) могло показаться странным необычное поведение следователя и арестованного. Вместо привычного допроса по форме «вопрос-ответ», между ними происходил непринуждённый диалог двух давних знакомых без ведения протокола. Но не друзей, а врагов, ведущих вежливую словесную схватку.
«Георгиевский кавалер не так глуп, как мне казалось раньше, – отметил про себя Кривошеев. – Есть в нём какой-то особый дух, который делает его сильным и несгибаемым, невзирая на жизненные передряги. Черты характера – что слоёная начинка пирога. Он и крестьянин, и служивый, и интеллигент в одном лице. И поп, преданный Богу, в придачу. Хамелеон какой-то, чёрт возьми!»