— Каких таблеток? — спросила Роуз. — Барбитураты?
— Эти или любые другие, которые ей удавалось раздобыть. Многие годы она держалась на таблетках. Думаю, она перебывала у всех врачей города, старых и новых, пока не остановилась на д-ре Грантленде. Не мне судить врача, но в то время я считала, что таблетки, прописанные д-ром Грантлендом, главная причина ее беды. Однажды, ближе к концу, я набралась храбрости и сказала ему об этом. Он ответил, что старается ограничить ее дозу, однако без них миссис Холлман будет хуже.
— Сомневаюсь, — сказала Роуз Париш. — Ему следовало бы определить ее в лечебницу; он мог спасти ей жизнь.
— Этот вопрос возникал когда-нибудь, миссис Хатчинсон?
— Между нею и мной возникал, когда доктор впервые направил меня присматривать за ней. Я была вынуждена как-то ее приструнить. Она была несчастной, избалованной женщиной, которая сама себе испортила жизнь. Она вечно прятала от меня таблетки и превышала дозу. Когда я ее отругала за это, она достала из-под подушки маленький револьвер. Я сказала, что ей надо прекратить эти проделки, в противном случае доктор будет вынужден определить ее на принудительное лечение. Она сказала, пусть только попробует. Она сказала, что если он попытается это сделать, она убьет себя и погубит его карьеру. А я не сумею найти никакой работы в городе. О, в ярости она могла быть сущим дьяволом.
Вспомнив перенесенную обиду, миссис Хатчинсон тяжело задышала и взглянула на стену над креслом. Там висел вышитый девиз, призывающий к христианскому милосердию, который заметно ее успокоил. Она продолжила:
— Не хочу сказать, что миссис Холлман все время была в таком настроении, на нее накатывало, когда кончалось снотворное. В остальное время она была вполне послушной пациенткой. У меня бывали больные похуже. Какая жалость, что с ней так все произошло. И не только с ней. Вы, молодежь, не читаете Библии, я знаю. В Писании есть одна строчка, которая звучит у меня в голове весь день после той утренней трагедии. «Отцы ели кислый виноград, а у детей на зубах оскомина.»
— Прямо по Фрейду, — вполголоса сказала Роуз Париш знающим тоном.
Я подумал, что она поставила телегу перед лошадью, но не стал спорить. Слова из Ветхого Завета отдавались эхом в моем сознании. Я поспешил от них отделаться и вернул миссис Хатчинсон к прерванному разговору.
— Странно, что миссис Холлман разрешалось иметь оружие.
— На ранчо у всех женщин есть оружие, во всяком случае, раньше так было. Это наследие прошлого, когда в западных штатах шлялось множество бродяг и беглых преступников. Миссис Холлман когда-то рассказывала мне, что револьвер прислал ей отец с далекой родины — он любил путешествовать. Револьвер был для нее предметом гордости, как драгоценное украшение для других женщин. Он казался безделушкой — маленький, с коротким дулом, а рукоятка разукрашена перламутром филигранной работы. Она часто и подолгу чистила и натирала его до блеска. Помню, как она расстроилась, когда сенатор попытался отобрать револьвер.
— Удивляюсь, что он этого не сделал, — сказала Роуз Париш. — У нас в закрытых отделениях не позволяется держать даже пилки для ногтей или бутылки.
— Это мне известно, и я сказала сенатору, что револьвер в руках миссис Холлман — штука опасная. Иногда его трудно было понять. Он никак не мог признать, что у нее с головой не все в порядке. Позже он точно так же воспринял состояние сына. Он считал, что их недуги выдуманные, что они только и хотят привлечь к себе внимание. Он позволял ей держать в комнате этот револьвер и коробку с патронами вплоть до самой ее смерти. Впору подумать, — добавила она со внезапным озарением, свойственным старым людям, — впору подумать, что он хотел, чтобы она причинила себе вред. Или кто-нибудь другой.
— Кто-нибудь другой? — переспросил я.
Миссис Хатчинсон покраснела и опустила глаза. — Я ничего не имела в виду. Всего лишь болтаю с вами.
— Вы сказали, что револьвер находился у миссис Холлман вплоть до дня ее смерти. Вы в этом уверены?
— Я так сказала? Я вовсе не это хотела сказать.
Наступила тишина, в которой слышалось ее дыхание.
— А что тогда?
— Я не пыталась установить точное время. Я говорила вообще.
— Так был у нее револьвер в день смерти?
— Не помню. Это было давно — прошло более трех лет. Впрочем, это не имеет значения. — Утверждение прозвучало как вопрос. Ее седая голова повернулась ко мне, кожа на шее натянулась диагональными складками, словно неподатливый материал, который скручивают с большим усилием.
— Вам известно, что стало с револьвером миссис Холлман?
— Никто мне не говорил, не знаю. Все, что мне известно, — это то, что он надежно лежит на дне океана.
— Револьвер был у миссис Холлман в тот вечер, когда она утопилась?
— Этого я не говорила. Не знаю.
— Но она утопилась?
— Конечно. Но я не могла бы поклясться. Я не видела, как она прыгнула в воду. — Миссис Хатчинсон не сводила с меня тусклых глаз. Из-под набрякших морщинистых век они глядели холодно и настороженно. — Подумаешь, важность — револьвер. Вы знаете, где он?
— А разве вы не знаете?
От напряжения она начала раздражаться. — Стала бы я спрашивать, если бы знала, как вы думаете?
— Револьвер зафиксирован в канцелярии шерифа как вещественное доказательство. Им воспользовались сегодня, чтобы застрелить Джерри Холлмана. Странно, что вам это не известно, миссис Хатчинсон.
— Откуда мне знать, из чего застрелили Джерри? — От замешательства она покраснела еще больше. Сосуды на ее лице побагровели и набрякли от жаркого стыда за то, что ей впервые приходилось лгать, глядя в глаза. — Я даже выстрелов не слышала и тем более не видела, как это произошло.
— Было два выстрела.
— Это для меня новость. Я не слышала ни одного. Я находилась в передней комнате с Мартой, и она играла с серебряным колокольчиком своей матери. Звон заглушал все.
Старая женщина сидела в позе прислушивающегося человека, морща лицо, будто услышала выстрелы сейчас, с долгим опозданием. Я был уверен, что она лжет. Помимо красноречивого выражения лица, в ее рассказе имелось по меньшей мере одно противоречие. Я мысленно вернулся назад, пробегая по суете и сумбуру дня, пытаясь его определить, но безуспешно. Было сказано слишком много слов. Ощущение противоречия не покидало меня, — провал в известном, сквозь который угрожающе зияла темнота, словно море за дамбой.
Миссис Хатчинсон зашаркала ногами в тапочках, будто хотела убежать. — Вы хотите сказать, что я его застрелила?
— Ничего подобного. Но кое в чем вам придется сознаться. Вы что-то не договариваете?
— Не договариваю? С какой стати?
— Я задаюсь тем же вопросом. Возможно, вы защищаете друга или думаете, что защищаете.
— Мои друзья не попадают в подобные истории, — гневно сказала она.
— Кстати, о друзьях. Вы давно знакомы с д-ром Грантлендом?
— Достаточно давно. Это не означает, что мы — друзья. — Она поспешно поправилась: — Сиделка не станет мнить себя другом врача, конечно, если она знает свое место.
— Я понял так, что он устроил вам место у Холлманов.
— Он меня рекомендовал.
— И он подвез вас в город сегодня вскоре после убийства.
— Он сделал это не ради меня. Он сделал это ради нее.
— Я знаю. Не упоминал ли он про стрельбу?
— Кажется, да. Да, упомянул, сказал, что это было ужасно.
— Он не сказал, из какого оружия стреляли?
Перед тем, как ответить, она помолчала. Лицо ее побледнело и только. Она сидела совершенно неподвижно, обдумывая ответ и его возможный подтекст.
— Нет. С нами была Марта и все такое прочее. Про оружие он ничего не говорил.
— И все же это кажется странным. Грантленд видел револьвер. Он сам сказал, что узнал его, но не был в этом уверен. Ему должно было быть известно, что вы знакомы с револьвером.