Черри сделала глоток из бокала. Напиток был сладенький, просто замечательный.
— Ой, это долгая история, — сказала Черри. — Если покороче, то парень моей подруги, с которой мы вместе снимали жилье, серьезно положил на меня глаз, ну она и вышвырнула меня из квартиры. Если бы Грейс в тот же день не взяла меня к себе, я, наверное, уехала бы домой.
— А что значит «положил глаз»? Ты что, спала с ним?
Черри взглянула на Рика и потупилась.
— Нет, ничего такого и в помине не было, — ответила она и не раздумывая прибавила: — Я бы никогда не поступила так с подругой.
А что еще она могла сказать Рику? Она же не хотела, чтобы он плохо о ней подумал. К тому же там не было ее вины. Парень так грустил, они были одни в квартире, ну и конечно, Черри выпила слишком много водки.
— Кстати, о Грейс, — сказал Рик, поерзав. — Она, случайно, не проклинала меня сегодня утром?
— Нет, — ответила Черри, прикинувшись шлангом. — А что такое?
— Да так, ничего, — сказал Рик и решил замять тему.
Черри сделала еще один большой глоток, чувствуя на себе пристальный взгляд Рика. Потом принесли еду, и она расслабилась, даже разговорилась. Стала рассказывать историю своей семьи, «старейшего и уважаемого» (по словам ее матери) рода в штате Джорджия, процветавшего вплоть до самого кризиса двадцать девятого года, о чем дедушка Черри любил вспоминать до сих пор, хотя сам в то время был мальчишкой. «Отобрали все, что нажито непосильным трудом». Эта фраза стала мрачной шуткой в семье Черри после того, как все их имущество, включая дом и конную ферму площадью в две сотни акров, национализировало государство. К тому времени, когда мать Черри вышла замуж за мистера Дейла Бордо, летчика из Нового Орлеана, ставшего потом пилотом на «Дельта Эйрлайнз», о сказочном состоянии семьи Черри остались лишь воспоминания.
Остаток обеда прошел как в голубом тумане, а потом Черри обнаружила себя на заднем сиденье другого такси, где она, склонив голову Рику на плечо, окутала его клубничным ароматом своих волос.
Они вылезли из такси и пошли, весело болтая и смеясь, Черри повисла у Рика на руке, а уже через минуту (во всяком случае, так ей показалось) она заметила у себя над головой вращающиеся лопасти потолочного вентилятора, а Рик, зажав в кулаке ее трусики, шуровал языком у нее между ног, щекоча своей бородой и осторожно покусывая. Закрыв глаза и ероша его волосы, она приподнимала раздвинутые бедра, готовая к еще более вожделенному наслаждению. Вообще-то она никогда раньше так не поступала, то есть не ныряла в постель так быстро после знакомства. Но сейчас она считала, что заслужила это удовольствие. Ведь она уже давно была смиренной паинькой, живя без секса на этом Черепашьем острове, словно в ссылке, а стало быть, имела право немножечко порезвиться. Рик пробирался все выше, потом их губы встретились, и он вошел в нее, мягко вошел, и она вскрикнула, но боль мгновенно прошла, и он, мерно двигаясь, потирал пальцем ее клитор так, как она делала бы сама. И Черри теперь поняла, что такое настоящий секс. А то, что было раньше, — просто детский сад. Ее до дрожи возбуждало мастерство и серьезность, с какими он это делал. И у нее тоже все теперь получалось как-то естественно, непринужденно, интуитивно. Она попыталась представить себе, как они выглядят со стороны, как выглядели бы, например, на видео, и еще больше возбуждалась при мысли, что кто-нибудь может за ними потихоньку наблюдать. «Скажи мне, когда станешь кончать, детка, и тогда я кончу на твою роскошную грудь», — сказал он. Это было последней каплей. «Да, да… Сейчас…» И Рик был тоже готов, он кончил ей прямо на грудь, и Черри впервые в жизни испытала, каково это — кончить с партнером вместе.
7
Надев свое попугайски зеленое бикини, купленное три года назад, в явно более веселое время своей жизни, и прихватив с собой бутылочку воды и последний номер «Ин Шейп», Грейс вышла на веранду и растянулась на оранжевом шезлонге. Хоть солнце и жарило не так сильно, она намазалась специальным кремом, памятуя об опасности рака кожи для таких светлокожих, как она, — уж больно много времени провела она за всю свою жизнь на солнце, особенно в детстве, когда «поджаривалась» в дедушкиной лодке до состояния вареного рака. Бабушка Элис даже называла ее в такие моменты «пожарной машиной». Но краснота потом быстро коричневела — на зависть всем ее школьным подружкам, разглядывавшим друг у друга загар в первый день после каникул.
На безмятежной глади залива лениво покачивались разные суденышки. Причем не рыбачьи, как обычно, а всевозможные катера и яхты из местного яхт-клуба — это «понаехавшие» туристы, в основном пенсионеры со сверкающими белизной новенькими вставными челюстями, добрались сюда откуда-нибудь из Джерси и Пенсильвании, чтобы вволю надраться джина и пива в клубе, изображая из себя богатеев. Старички были еще те — Джоанна, например, считала, что за наносным бронзовым лоском этого благопристойного общества царит атмосфера разврата, где все меняются женами и занимаются групповым сексом. Разврат не разврат, но, что называется, оттянуться по полной старички очень даже любили — судя по тому, как часто в клуб приезжала «скорая», чтобы оказать помощь очередному любителю караоке, выпавшему из строя. Дедушка Джим всегда ворчал на этих яхтсменов — дескать, мутят воду и рыбу распугивают. «И ведь это все в основном приезжие», — возмущался дедушка, на что отец Грейс отвечал: «Ну, они же не виноваты», — поскольку сам, в свое время удрав с родного Черепашьего острова, не был лишен капельки снобизма. Но он любил приезжать сюда рыбачить, и среди самых лучших детских впечатлений Грейс осталось воспоминание, как она в спасательном жилете вместе с дедом и отцом сиживала в лодке среди разметанных рыболовных снастей. Теперь дедушки уже не было в живых, а отец жил в Коннектикуте с новой женой и очень редко звонил.
Вот ведь как оно выходит… Отец, дед, Гэри… Все куда-то уходят. Ну вот как на них надеяться?
Чего бы она только не отдала за то, чтобы Гэри был сейчас с ней, чтобы они вместе, как и прежде, любовались золотистыми переливами на воде, отражающей розово-оранжевое буйство небес! Гэри обожал эти закаты.
Тогда она вспомнила про своих пациентов, прикованных к больничным койкам. Чего бы только не отдали они, чтобы оказаться на ее месте!
Так что жаловаться, наверное, грех. Ведь у нее хотя бы есть здоровье.
Журнал она даже не открыла, а закрыла глаза и стала вспоминать Гэри, его взгляд, исполненный любви к ней — даже тогда, когда он был уже слишком слаб, чтобы произносить какие-то слова.
Да, ей оставалось лишь оплакивать его. И она вызывала в памяти его образ. Вот Гэри сидит напротив за столом, грызет кончик шариковой ручки, отгадывая воскресный кроссворд; вот он потеет и пыхтит во время их пробежки по пляжу и только ухмыляется, дивясь ее выносливости; а вот Гэри на кухне, жарит оладушки и подает их ей прямо на веранду, и они, сгорбясь над тарелками, пьют вино из толстеньких бокалов и любуются прибоем.
Эти болезненные воспоминания были для ее измученной души своеобразным лечением. Она потихоньку приходила к выводу о том, что где-то за пределами ее переживаний обитает реальность и что время действительно лучший лекарь и завтра душа будет болеть чуточку меньше, чем сегодня. Чтобы преодолеть свои чувства, она должна позволить им существовать какое-то время, она должна ощутить их, прожить их. Ведь ее скорбь еще не ушла, ее горе еще не изжито.
Со своего шезлонга на веранде Грейс слышала доносящийся из дома мерный храп Джоанны. Джоанна всегда спала на спине, и частенько по утрам можно было застать такое зрелище — Джоанна лежит, раскинувшись на постели, глаза закрыты, рот распахнут. Устранить дефект носовой перегородки ничего не стоило, но Джоанна панически боялась ножа и ни за что не легла бы на стол хирурга. И все же, каким бы противным ни был иной раз этот храп, в некоторые моменты Грейс, как ни странно, находила его уютным. Он отгонял ощущение одиночества.
Она открыла глаза и посмотрела на воду и вдаль, на призрачные темные шпили Манхэттена. Может, съездить сегодня в город развеяться, посидеть где-нибудь, выпить и посмотреть, что из этого выйдет? Ведь она уже сто лет не надевала туфли и мини-юбочку и не забиралась на высокий табурет за стойкой бара и в последнее время все чаще задумывалась, на что может рассчитывать в свои годы. Только всякий раз, как доходило до дела, она почему-то так и не решалась. Джоанна расценивала подобное бездействие как свидетельство если не депрессии, то как минимум ложной стыдливости. Грейс уже тысячу раз объясняла ей, что перспектива познакомиться в баре с каким-нибудь прощелыгой, с которым все равно потом разругается, в тридцать семь уже не так радует, как могло бы быть, например, пять или десять лет назад.