Как я и надеялся, на шум выбежала мать.
– Что происходит? – спросила она.
– Посмотри сама, – ответил я.
Когда мать открыла дверь, на нее обрушился целый шквал арбузных корок, которых хватило бы, чтобы заполнить двадцатилитровый бак для мусора. Нападавшие успели обстрелять мою мать с головы до ног, пока не поняли, что имеют дело со взрослым человеком. Испугавшись, они тут же бросились прочь, подгоняемые криками и бранью моей матери, устремившейся в погоню.
Учитывая все обстоятельства, это был чудесный денек.
Когда мой отец нашел работу слесаря по листовому металлу в гараже, мы наконец-то смогли переехать с Кларенс-стрит, но новый дом был немногим лучше.
Он стоял на Грейп-стрит в Уоттс-Дистрикт, одном из самых опасных районов города. Я ходил в католическую школу святого Алоизия на Ист-Надо-стрит, и это была уже третья моя школа за три года.
В феврале 1961 года родилась моя младшая сестра Эвелин Лоррейн, и у матери началась очередная депрессия, перемежавшаяся вспышками дикой и беспричинной ярости. Тяжелейшая послеродовая депрессия и убогая жизнь, которую она так ненавидела, привели к очередной попытке самоубийства. Мать выпила половину упаковки снотворных таблеток, и ее забрали в больницу, где промыли желудок.
После ее выписки из больницы мы снова переехали, на этот раз на Пайн-стрит в Напе, в получасе езды к югу от Вальехо: достаточно близко для того, чтобы Грейс могла ей помочь, и достаточно далеко, чтобы папаша не бесился от слишком частых визитов. Наш новый дом был частично недостроен, то есть сам каркас дома был поставлен, но стены и потолок не были доделаны, повсюду торчали гвозди и оголенные провода. У хозяина не хватило денег закончить работы, и Чарльз предложил свою помощь в счет платы за жилье. Естественно, он и пальцем не пошевелил, чтобы сделать обещанное, и следующие два месяца я спал на голом полу и играл во дворе, полном строительного мусора и бутылочных осколков.
Шли дни, и Эвелин все больше и больше впадала в депрессию и становилась все более агрессивной. Когда отец уходил, она металась по дому, громко кричала и разбрасывала вещи вокруг. Она выскакивала на улицу, словно уходила навсегда, а потом ходила взад и вперед с красным лицом и что-то бормотала без остановки. Было понятно, что на этот раз даже помощь Грейс ничего не изменит.
Я до сих пор не знаю, что случилось в тот день, когда все пошло вверх дном. Я могу рассказать только то, что видел.
Обычно я проводил день в засохшем напрочь лесу за нашим домом и играл с бездомным котиком. К тому времени для меня уже стало традицией заводить дружбу с бездомными котами всякий раз, когда мы переезжали.
С котиками было так славно: мы проявляли друг к другу любовь и могли свободно играть. Нигде и ни с кем больше я не мог выражать свои эмоции так же свободно. Возможно, моя любовь к кошкам связана с тем случаем, когда мама единственный раз в жизни ласково погладила мою руку.
Можно даже пойти дальше в этих предположениях и сказать, что я старался спасать кошек, потому что не мог спасти свою мать.
А может, я люблю кошек просто потому, что они кошки. Ведь бывает же так, что кошка – это просто кошка и ничего более.
Я вернулся домой, а там все было перевернуто вверх дном. Тарелки валялись на полу рядом с опрокинутым столом. Одна из занавесок была содрана в борьбе, а стена забрызгана кровью. Чарльз сидел на диване в разорванной рубашке, на его лбу, прямо под линией волос, красовалась рассеченная рана.
ВОЗМОЖНО, МОЯ ЛЮБОВЬ К КОШКАМ СВЯЗАНА С ТЕМ СЛУЧАЕМ, КОГДА МАМА ЕДИНСТВЕННЫЙ РАЗ В ЖИЗНИ ЛАСКОВО ПОГЛАДИЛА МОЮ РУКУ.
Он аккуратно высыпал табак из сигаретных окурков, лежавших в пепельнице, прямо на кусок бумаги, выдранный из телефонной книги. Он не сразу увидел меня, а когда поднял глаза, я понял, что он смотрел не на меня, а куда-то мимо.
Матери нигде не было.
Моя патологическая бдительность начала кричать внутри моей головы. Он убил ее. Он убил ее, и тебе надо бежать, пока не поздно, бежать немедленно!
Я отбросил эти мысли и осторожно подошел поближе, стараясь не отходить далеко от входной двери.
– Что случилось?
Отец покачал головой, свернул обрывок бумаги в сигарету и закурил.
– Я не знаю, – сказал он и повторил эту фразу несколько раз. – Я сделал что-то ужасное, и она сделала что-то ужасное, и теперь она снова в больнице.
– Когда она вернется?
– Не знаю, – сказал он, глубоко затянувшись. – Я вообще не знаю, вернется ли она.
В тот вечер отец отвез нас с сестрами к Грейс, и мы прожили в ее трейлере все время, пока мать находилась в психиатрической клинике. Когда же вернулись домой через несколько недель, Эвелин находилась под действием лекарств и передвигалась только в случае острой необходимости. Отец сказал, что ей сделали операцию, но не уточнял, какую именно. Однажды ночью я притворился спящим и подслушал разговор между отцом и Грейс. Так я услышал название операции: гистерэктомия.