- Ты что, Мурзик, с ума сошел? Хочешь влиться в нашего общего предка, пребывая в рабском состоянии?
- Ну и что? Мало ли куда я вливался в этом состоянии - ни от кого еще не убыло...
Я наорал на него, и разговор заглох.
Процедура превращения моего раба в вавилонского гражданина заняла ровно четверть клепсидры. Два полуголых вышколенных холуя с электрическими факелами в руках пригласили нас в церемониальный зал.
Зал был довольно убого разрисован по стенам масляными красками: круглые белые цветы на синем фоне. Грубая имитация узоров с ворот Иштар. По углам стояли гипсовые быки Мардука, покрашенные золотой краской, и искусственные фикусы в кадках.
Хорошо кормленая тетя в одеянии, имитирующем одежды царя Хаммурапи, поднялась нам навстречу из-за стола и для начала сурово спросила меня, уверен ли я в своем решении отпустить этого раба Хашту на свободу.
Я кашлянул и сказал, что да, уверен.
Тогда она обратила взоры на Мурзика. Тот аж присел и оглянулся на меня, будто ища поддержки. Я погрозил ему кулаком - исподтишка, конечно.
- Освобождаемый раб Хашта, - проговорила тетя, - полон ли ты решимости, став вавилонским гражданином, жить, трудиться и умереть на славу и ради пользы Великого Города?
- Да, - сказал Мурзик. Я знал, что он говорит правду.
Мы все - мы, Энкиду, - были полны решимости.
Тетя выдержала небольшую паузу и разразилась речью о правах и обязанностях Вавилонского Гражданина. Речь была скучная. Скучно было тете, скучно было и мне. Один только Мурзик внимал, приоткрыв рот, но не думаю, чтобы он много понимал.
Наконец тетя угомонилась и торжественно провозгласила Мурзика Вавилонским Гражданином, прозвонив при том в колокольчик. Нам с гражданином Хаштой было велено зажечь две свечи. Мы повиновались. Тетя воззвала к Бэл-Мардуку, приняла от нас документы, ввела данные в компьютер и выдала Мурзику удостоверение личности.
После этого она загасила свечи пальцами и величаво указала нам на дверь.
Мы вышли.
- Что? - спросил меня Мурзик, растерянно вертя в руке глиняную табличку и две бумажных копии. - И это все?
- А тебе мало? - огрызнулся я. - Хотелось боя быков и человеческих жертвоприношений?
Мурзик помолчал немного. Пожал плечами. Поглядел на себя в зеркало, висевшее в вестибюле. Видимо, никаких перемен в себе не обнаружил и растерялся окончательно.
Я вытолкнул его из дверей управления, и тут мы увидели, что облака над Городом разошлись и проступило солнце.
И тотчас же все заиграло. Небо наполнилось лазоревым сиянием. Далеко за Рекой вспыхнула золотом башня Этеменанки. Глубокой синевой заиграли изразцы у храма Иштар.
По Евфрату медленно шел лед. Ослепительно-белые льдины проплывали по черной, будто маслянистой воде, с легким шорохом касались берегов, потрескивали и шумели, налетая на быки мостов.
- Ух ты!.. - прошептал Мурзик.
Я потащил его в косметический салон - прокалывать ухо. Мурзик не сразу догадался, куда мы идем, а сообразив - замялся.
- Что? - сурово спросил я.
- Ну... - пробубнил он. - В общем, там... это... А зачем это, а?
Я вытащил из кармана золотую серьгу в форме полумесяца и покачал у него перед носом.
- Помнишь, Хашта?
- Это... мне, что ли?
- Разве ты не такую носил?
- Ну... - не стал отпираться Мурзик.
- Идем, надо ухо проколоть.
Я почти силой приволок его в косметический салон и заплатил за нехитрую операцию. Сам зашел в бордель-бистро, открытый для клиентов, вынужденных коротать время в ожидании. Мурзик вернулся ко мне через полстражи, довольный. Серьга покачивалась у него в ухе. Я заметил, что даже выражение лица моего бывшего раба изменилось.
- Хочешь? - спросил я, кивая на бистро.
Мурзик честно сказал, что проголодался, а в бистро ему сегодня не хочется.
Я натянул штаны, заплатил девчонке пять сиклей сверх положенного по прейскуранту и вышел вместе с Мурзиком из салона.
Мы поели гамбургеров на площади Наву. Уютный ресторан был построен пять лет назад, на месте рабских бараков. Во время мятежа мар-бани здесь погибли десятки вавилонских граждан, отброшенных толпой на колючую проволоку под током.
Потом поели еще мяса из открытой жаровни в квартале Литаму. Взяли пива.
И еще пива.
И еще...
К вечеру мы набрались. Бездумно бродили по весеннему Вавилону, обнявшись и передавая из рук в руки бутылку, немузыкально горланили песни времен мурзикова сотника, пытались снимать девочек, озорничали и в конце концов чуть не утонули в Евфрате.
Потом Мурзик сказал, что знает одно чудесное место, где можно отдохнуть, и мы пошли в скверик с памятником пророку Даниилу. Я улегся на скамью, а Мурзик направил взор на задумчивого чугунного пророка и с вызовом продекламировал:
- Когда рабочий класс освободится, то сдохнет вавилонская блудница!
- Хашта... - сказал я, простертый на лавке. - А я не хочу... чтоб блудница... сдохла.
- Сдохнет! - упрямо сказал Мурзик. И ногой топнул. - Непременно сдохнет!
- А я не хочу! - выкрикнул я со слезой. - Кого я ебать буду, если она... сдохнет?.. Я дохлую... не буду...
- Другая народится, - утешил меня Мурзик. И плюхнулся рядом со мной на скамейку.
Я сел, хватаясь за него. Повис у него на плечах тяжелой тряпкой. И мы снова запели, раскачиваясь в такт:
- Ах, Анна-Лиза, Анна-Лиза, кому вы, блядь, теперь сдалися...
Я проснулся в своей постели. Голова у меня болела. Рядом со мной на столике стоял стакан с апельсиновым соком. Плохо соображая, я схватил стакан и жадно приник к нему.
На кухне заворочались. Донесся тихий смех.
- Анна-Лиза? - крикнул я.
- И эти две потаскушки тоже, - отозвался голос Мурзика.
Женский голос захихикал.
- Одна! - крикнула женщина из кухни. - И не Анна. И не Лиза.
- Цира!
Ну конечно, она. Тискалась с Мурзиком на его неудобной складной кровати.
Я сел на диване, подтянул трусы и взялся за свои джинсы.
- Мурзик, - сказал я укоризненно, - у тебя когда-нибудь бывает похмелье?
- Не, - сказал Мурзик, появляясь в комнате. Цира, приплясывая сзади, висла у него на плечах. - Ну как, полегчало?
Я застегнул последнюю пуговицу на ширинке.
- Принеси еще сока, а?
Мурзик повернулся к Цире. Та отлепилась от его спины и упорхнула на кухню.