Наташа подошла, обняла сестру, прижалась щекой к щеке, заплакала, слизывая слезы острым язычком. Ольга Михайловна плеснула себе из кувшина воды, кувшин тоненько звякнул о стакан. Николай Александрович сделал знак: хватит, довольно, но этим словно подстегнул ее.
— Ты книжная дура, — сказала она. — Я никогда не предполагала, что у меня такая наивная и слепая дочь. Он не женится на тебе. Я открою ему на все глаза, и он не примет от тебя такой жертвы.
Таня встала, бросила пиджак на кресло.
— Если ты скажешь ему хоть слово… хоть одно слово… я буду ненавидеть тебя всю жизнь. Я уйду в общежитие, но рядом с тобой не буду ни одной минуты. Наташа, принеси мне будильник. Спокойной ночи.
Она сделала несколько шагов, пошатнулась и осела на ковер.
Глава двадцать восьмая
1
Таиса Сергеевна, старшая сестра радиохирургии, познакомила Таню с ее новыми обязанностями. Обязанности были несложные: мыть, убирать, чистить, протирать пыль. Таня получила ведро, щетку, тряпку, надела до желтизны застиранный халат, повязала волосы косынкой и приступила к работе.
Она мыла длинный коридор, как пол на даче: часто меняя грязную воду, туго выкручивая тряпку, старательно протирая скользкий линолеум. Он светлел, становился глянцевитым, но у Тани уже немели от усталости руки и разламывалась поясница, а позади лежала все та же нетронутая пустыня коридора, и маленький вымытый кусочек казался жалким оазисом на самом ее краю.
— Не так, — сказала санитарка тетя Надя, которой понравилась старательность новенькой, — так ты его и до вечера не вымоешь, будь он неладен. Вот так. — Она взяла тряпку, намотала на щетку, окунула в ведро и размазала воду на добром десятке квадратных метров. — А теперь выкрути — и затри.
Таня благодарно кивнула тете Наде и заелозила намотанной на щетку тряпкой. «Осваиваю передовые методы труда, — насмешливо подумала она. — Высокая производительность, плюс не надо гнуться в три погибели, а то я уже боялась, что согнусь, а разогнуться не сумею. А все-таки ручная работа качественней: тот кусочек я вымыла чище».
К обеду она уже еле держалась на ногах. От воды и тяжелой жесткой тряпки руки распухли и покраснели, как гусиные лапы, густой и резкий больничный запах плотным комом стоял в горле. У Тани было ощущение, что вся она пропиталась этим запахом и грязью, и она с радостью думала о том, как вечером вернется домой, станет под горячий душ и будет долго-долго оттираться жесткой мочалкой, а потом заберется в чистую постель и уснет, словно в колодец провалится. Она несколько раз подходила к палате Виктора, — он уже вернулся из радиологии в свою старую палату, — видела его в коридоре, возле курилки, но не решалась подойти — грязная, потная, в противном застиранном халате и промокших туфлях — лучше сквозь землю провалиться.
Таиса Сергеевна исподтишка наблюдала за Таней, незаметно избавляя ее от самой неприятной работы. Она уже знала, почему дочка профессора пошла в санитарки, и жалела ее, как жалела бы свою дочь, случись с ее женихом такая беда, но приказ Вересова был строг: «Узнаю, что делаете поблажки, — шкуру спущу. Она просто санитарка, такая же, как все, и работать должна, как все», — но каждой новенькой старшая сестра давала втянуться в работу исподволь, так что никакой вины за собой не чувствовала.
Собираясь в конце смены домой, она тщательно заперла шкаф с историями болезней и документами и отдала Тане ключ от своей комнатки.
— Посиди уж с ним, чего там, — вздохнув, сказала она. — Только замкнитесь, чтобы, оборони боже, Андрей Андреевич либо Николай Александрович не узнали, будет нам обоим на орехи.
— Спасибо, — покраснела Таня. — Мы тихонько посидим, спасибо.
Она умылась, переоделась, легла на жесткую кушетку, застланную простыней. Что показали радиоизотопные исследования? Злокачественная меланома? А может, ошибка? Та счастливая ошибка, после которой человек чувствует себя как бы заново рожденным. Бывают ведь ошибки, отец сам говорил — бывают. Почему ко мне сегодня не подошли ни Жора Заикин, ни Сухоруков, они же знают, что я здесь, мать, наверно, всему миру раззвонила. Конечно, у них много работы, даже я это заметила, и потом — комиссия, все ходят как травленые, но могли выкроить минутку-другую, особенно Жора. Мне — труднее, я — санитарка, и нечего демонстрировать, что я могу запросто подойти к Жоре, Якову Ефимовичу или Сухорукову, а они… Два слова, и стало бы спокойнее, а впрочем, нет, ничего я от них не добьюсь, даже если и подойдут, все равно правды не скажут, разве что отец… Вечером расспрошу отца, теперь у меня одна надежда — на него. А Витя осунулся за четыре дня, осунулся и похудел. Боже мой, откуда это берется, словно кирпич на голову. Еще в воскресенье и в понедельник утром я была такая счастливая, самая счастливая на свете, а теперь…