Она прошла в кабинет мужа и достала из кармана письмо: две странички в линейку, густо исписанные шариковой ручкой с красной пастой. Красные буковки, наклонившись влево, ползли строчка за строчкой, как клопы по белой стене, и Ольга Михайловна почувствовала, что ее мутит от отвращения. Усилием воли она заставила себя еще раз перечитать письмо. Потом легла на тахту, уткнулась лицом в подушку и тихо, беззвучно заплакала.
Все утро она сдерживалась, копила в себе злые, горькие слезы, так и не решившись показать Николаю Александровичу анонимку, а теперь сдерживаться было не перед кем и незачем. Вялым, бессильным стало тело, тугими, пульсирующими толчками по нему расходилась боль.
Она сразу поняла обостренным внутренним чутьем, что тот, кто поставил под этими листками вместо подписи неразборчивую закорючку, не лгал. То есть, может, и лгал, приукрашивая в подробностях, гадких и грязных подробностях, свидетелем которых вряд ли мог быть, но в главном не лгал: у Вересова появилась женщина. Молодая, безмужняя аспирантка Нина Минаева из отдела радиохирургии. В конверт был вложен групповой любительский фотоснимок, в центре, между Сухоруковым и Жорой Заикиным, отмеченная красным крестиком, улыбалась в аппарат красивая женщина в брюках и туго обтянутом свитере, с пышной, затейливо уложенной прической. Ольга Михайловна обратила внимание на необычный разрез глаз: как на старинных греческих рисунках.
Она вскрыла это письмо на лестничной площадке, у почтовых ящиков, и там же прочла, чувствуя, как ее охватывает непонятная слабость: вдруг качнулись перила, и дом качнулся, и она прислонилась к стене, чтобы не упасть; и снимок она там разглядела, и засунула обратно в конверт. Поднимаясь по лестнице, Ольга Михайловна решила, что сейчас зайдет в кабинет, где муж работает над статьей, и молча положит перед ним это письмо. Но, когда она открыла дверь и увидела Николая Александровича, который сидел, сгорбившись и утонув в клубах дыма над письменным столом, решимость оставила ее. Узнать, что у него могут быть растерянные, бегающие глаза? Что он может говорить слова, полные лжи и притворства? Страшно. А еще страшнее — наткнуться на взгляд глухой и враждебный и услышать слова прямые и ясные. Вересов никогда не лгал, а она вовсе не была уверена, так ли уж необходимы ей именно сейчас ясность и простота.
Была еще одна причина, заставившая ее отложить разговор об анонимке, по крайней мере до возвращения Николая Александровича: Ольга Михайловна знала, как мучительно он переживает ссору с Белозеровым, как трудно работает над этой статьей; швырнуть ему в лицо анонимку именно сейчас, когда он и без того взвинчен и издерган, — этого она просто не могла себе позволить.
Они поженились весной сорок второго, в короткую передышку между боями и потоками раненых. Ольга Михайловна была хирургической сестрой Вересова; она так и осталась сестрой, беспрекословно исполнявшей малейшее желание своего повелителя-хирурга, привыкшей мгновенно отзываться не только на каждое его слово, на взгляд, на движение бровей, пальцев; вышколенной хирургической сестрой, у которой всегда под руками все, что необходимо хирургу, — от стерильной салфетки и шарика с йодом до большого зажима, хотя давно успела окончить институт, и защитить кандидатскую, и вырастить двух дочерей. Однако и теперь Николай Александрович был для нее окутан ореолом недосягаемости, а все, что он делал, исполнено высокого значения и смысла.
Ольга Михайловна терпеливо сносила как непомерную занятость мужа, совсем не оставлявшую времени для дома и семьи, так и беспричинные вспышки ярости и тоски, порой овладевавшие им. Беспричинными они казались только стороннему взгляду, она же глядела на него не со стороны, а как бы изнутри, остро переживая каждую его неудачу, вдвойне обидную оттого, что причины ее крылись не в нем самом, а в загадочности и коварности болезни, борьбе с которой он отдавал все свои силы.
С годами она все чаще начала уставать от пустых одиноких вечеров, от необходимости в одиночку тащить громоздкий семейный воз, от жесткости и неуютности его характера. Пока дети были маленькие, это ощущалось не так сильно: возня с ними, работа над диссертацией, очереди в магазинах и в сапожных мастерских, преподавание в институте, кухня — иногда у нее слипались глаза за поздним ужином, и она была рада, что можно ни о чем не говорить, а составить грязные тарелки в раковину и пойти спать. Но потом девчонки подросли, взяли на себя бо́льшую часть хлопот по дому, времени стало больше, и Ольга Михайловна все отчетливее понимала, что что-то у них неладно, не так, как у людей.