— Высплюсь, — ответила она, — ночь длинная. Кипяток в термосе, кофе в буфете. Бутерброды сделать?
— Не надо, сам.
Уличный фонарь отпечатал на полу четкую геометрию оконной рамы: разделенный на секции жирными черными линиями прямоугольник, заштрихованный легкой паутинкой гардины. До прихода машины минут десять. Нет, пожалуй, все пятнадцать, с вечера прошел дождь, похоже, и сейчас моросит. Точно, моросит, особо не разгонишься. Значит, пятнадцать минут.
Он сунул в карман сигареты и зажигалку, нащупал на стене выключатель. Умылся, побрился, завязал перед зеркалом галстук, завернул и сунул в портфель бутерброды. Каждое движение было отрепетировано раз и навсегда: ни спешки, ни суеты. Налил в чашку кипятка, нашел банку с растворимым кофе. Горячо. И надо же, чтоб такое приснилось: снег, солнце, Нина Минаева в красной шапочке, а на дворе — осень, слякоть, и еще целая вечность до снега. Да и откуда я вообще взял, что Нина ходит на лыжах, сроду мы об этом не говорили. О назначениях говорили, о литературе, которую она подбирала для обзора, о путях введения радиоактивных изотопов, — о чем угодно, только не о лыжах, а приснились снег и лыжи, — надо же…
Неторопливые, размеренные движения, пустяковые, ленивые мысли, всплывавшие, словно рыбы, из глубин еще затуманенного сном сознания, были коротенькой передышкой перед напряженной работой, требовавшей ясности, четкости и быстроты, — словно глоток воздуха перед прыжком в воду. Побаливала голова: именины Ольги Михайловны Вересовой. Сколько я спал? Часа два. Будто и не ложился. Бутерброд всегда падает маслом вниз: стоит засидеться в гостях, обязательно что-нибудь стрясется. Вчера ночью никто не позвонил, и позавчера — тоже. А сегодня — как нарочно. Голова трещит… Но это — ерунда, это пройдет, едва сядешь в машину и подставишь лицо ветру. Да еще кофе, горячий крепкий кофе…
Споласкивая чашку, Сухоруков подумал о Зайце, о потном и толстом — тридцать два кило избыточного веса — Фоме Фомиче Зайце, с сизым, разваренной картофелиной, носом и печенью хронического алкоголика. Пятьдесят семь лет, рак нижнего отдела желудка, опухоль запущенная, с кулак. Операция практически паллиативная, Мельников обнаружил в отдаленных лимфоузлах злокачественные клетки. Препарат радиоактивного золота ввели, чтобы не допустить в будущем рецидива рака. Жаль только, будущее короткое, печень добьет. Не рак — печень, вот что обидно, от рака мы его, видимо, спасли. Сам себе укоротил жизнь. Не нравится мне его печень, ох, не нравится. А вообще-то он был ничего. Все, как говорится, соответствовало тяжести перенесенной операции. Откуда же такое ухудшение? Из клиники мы с шефом уехали поздно, в седьмом часу, перед отъездом я заглянул в палату — на боли не жаловался. Сейчас — два сорок три. Что с ним произошло за восемь часов, что могло произойти?
Подняв воротник плаща, Сухоруков легко сбежал по лестнице. В подъезде, тесно прижавшись друг к другу, стояли солдат и девушка; солдат мог бы запросто играть центровым в сборной республики по баскетболу, девушка не доставала взбитыми кудряшками до россыпи значков на его кителе; яркая лампочка высвечивала их напряженные спины. «Дурень, — насмешливо подумал Сухоруков, — с таким-то ростом — и не догадался вывинтить. Салага…»
На улице гулял ветер, обрывал с тополей листву, хлопал отставшей жестью на овощном ларьке. Моросил дождь; столбом пыли толклись под ртутной лампой фонаря прозрачные дождинки. Ну и погодка — хороший хозяин собаку из дому не выгонит. Признаки острого живота… А что там, за ними, за этими признаками? Несостоятельность швов анастомоза? Сам шил, ювелирная работа, с чего бы швам разойтись? Если расходятся, то, чаще всего, на четвертый день, а сейчас — только второй. Не может быть. Нет, может. Все может быть. Потому что — рак. Эта пакость такое с тканями вытворяет — не тебе рассказывать. Случается, от прикосновения расползаются. Не зря Вересов любит говорить о перстах, легких, как сон. Что это — старомодность или своеобразная разновидность пижонства: цитировать на операции Пушкина? Но ведь если у Зайца полетели швы анастомоза, если там даже микронесостоятельность, значит придется идти на повторную операцию. А в нем, в этом самом Фоме Фомиче, — сто пятьдесят милликюри радиоактивного золота. Период полураспада изотопа золота — 2,7 суток; с тех пор, как я его ввел, не прошло и пятнадцати часов, значит, там почти все сто пятьдесят без малого. Он сейчас радиоактивен, как атомная бомба, как урановый котел, толстый котелок с унылым сизым носом запойного пьяницы и рыжими прокуренными усами. К нему в палату заглянуть, пульс пощупать — кати перед собой защитную свинцовую ширму, а оперировать… Тоже из-за ширмы? Да, да, имеется там радиохирургическая ширма, только ты за нею не устоишь. Человека оперировать — не подопытного кролика. Крути не крути, а сотня миллирентген обеспечена. Сотню ты возле него схватишь, это уж как пить дать. Не смертельно, разумеется, однако в шесть с хвостиком раз больше предельной допустимой нормы на неделю. Между прочим, она еще только началась, твоя очередная неделя, сколько еще таких сюрпризов она тебе преподнесет? Сегодня — сто, завтра — сорок, послезавтра — двадцать… А сколько там, за плечами? Кто сосчитал, кроме твоих генов? Они-то считают. Поди знай, чем это однажды кончится, чем аукнется, если не тебе, то твоим детям, детям их детей. Ты еще надеешься, что у тебя будут дети? Смешно, а почему бы нет? Мне всего тридцать семь. Да, это не двадцать семь, как Жоре Заикину, но и не семьдесят. Нет, лучше бы что-нибудь другое. Что угодно, только не лезть в живот.