— Понятия не имею. Федор забрал и увез с собой в министерство. Я в институте усовершенствования был.
— Зачем он это сделал?
Николай Александрович угрюмо промолчал.
— Может, позвонить? Наверно, еще не спят.
— Не надо. Подумает, что трушу. Не верю в лучевую. Вчера Чемодуров из отпуска вернулся. Кряхтит, мнется: смотрел на ходу, жена за рукав в машину тянула, может, и ошибся. Понимаешь, Мельников подсунул старику готовый диагноз, спешка… это его и сбило. Пошел на поводу, как теленок.
— Какая подлость! Он ведь опытный морфолог, Мельников, неужели не знал, чем это пахнет.
— Знал. Федор тут замешан, мать, вот что противно. У меня Ярошевич был, каялся. Видно, медведь в лесу сдох, — совесть заговорила. Это он раскопал, что золото присылали для лабораторных. Рассказал Мельникову. Что-то в препаратах было, может быть, нерезкая лейкопения, не знаю, но магия штампов разобраться до конца не дала. Слишком уж легко все увязывалось. Зачем ломать голову, рыться в книгах… А тут Чемодуров — черт его занес в ЦНИЛ…
— А что Федор?
— Заставил Ярошевича письмо написать. Нет, не думаю, что Мельников нашел лучевую там, где ее не было, по его заданию — не похоже. Но вот что использовал Федор эту историю в своих целях — факт.
— Не ожидала…
— А я ожидал? Будто в душу наплевал, сукин сын, места себе не нахожу. Я ж ему предлагал: вот статья — впиши свою фамилию. Обиделся: краденым не торгую. Честно? Честно! Я тоже так ответил бы. А следом — заварить такую кашу….
— Что ж теперь будет?
— Не знаю. Препарат утвержден. Если Мельников ошибся, за остальное я спокоен. Конечно, недоделок хватает, но экспериментаторства, бесчестности, небрежения врачебным долгом не пришьешь, хоть из кожи лезь. Все зависит от позиции комиссии.
— Иначе говоря, Федора?
— Не только. Там десяток опытных специалистов, у меня нет никаких оснований сомневаться в их порядочности. Хотя, конечно, главное — Федор.
Он закурил, рассеянно бросил обгоревшую спичку в блюдечко.
— Если что, — сказала Ольга Михайловна, — иди снова к Аземе. Помнишь, как он тебя с каньонами поддержал?
— Пойду. За Андрея душа болит. Где другого такого онколога взять?.. Кстати, новость: женится он.
— Давно пора, — усмехнулась Ольга Михайловна. — Засиделся в бобылях. Кто ж счастливая избранница?
— Наша аспирантка Минаева, ты ее не знаешь.
— Почему не знаю? — Она вспомнила анонимку: красные буковки, как клопы на белой стене. — Это та, что была замужем за Малькевичем?
— Она самая, — кивнул Николай Александрович. — Подогрей-ка чайку, мать, пить хочется.
2
Секретарь партбюро Гаевский условился с Белозеровым, что заседание начнется его сообщением об основных итогах работы комиссии. В институт Федор Владимирович приехал поздно, сразу прошел в конференц-зал, где уже собирались люди, вытащил из портфеля кипу бумаг и зарылся в них. С Вересовым он так и не побеседовал, и Николай Александрович напряженно думал, что это могло означать. Или Федор так убежден в его виновности, что даже не счел нужным что-либо выяснить, или… Второе «или» не вытанцовывалось, и он сидел, сдвинув брови и поглаживая тоненький шрам на щеке, — не ко времени задергался.
Его не пугала мысль о мелочных придирках, передержках, подтасовке фактов, о взысканиях, какими бы суровыми они не были. Его пугала мысль о Федоре. Сжимала мягкой лапой сердце, как сжимало всякий раз, когда он устанавливал, что больной — безнадежен. Снова и снова Николай Александрович вспоминал покаянный рассказ Ярошевича, и полынная горечь сушила ему рот: обречен. Он поставил диагноз своему бывшему другу, и сейчас суеверно мечтал, чтобы этот диагноз оказался ошибочным. Пусть нам уже не дано перешагнуть через полосу отчуждения, которая пролегла между нами, пусть у меня не будет друга, — человек бы остался. Слишком уж хорош был анамнез: чистый отблеск пионерских костров, энтузиазм комсомольских субботников, бессонные ночи в тесной комнатке общежития Академии, с выцветшей картой Испании на стене, испещренной красными и синими стрелами, сверкающий лед Вуоксен-Вирта, старосельский лес, Вязьма, Шепетовка, каньоны — ты же не мог вычеркнуть все это из своей жизни легким взмахом пера, как вычеркивал из пасквиля Ярошевича самые глупые фразы! Ты не мог переродиться в злобного интригана, как здоровая клетка перерождается в раковую, лишь потому, что тебе прищемили павлиний хвост, — не я, а благодушная лень твоя и равнодушие к научному поиску в этом виноваты. Неужели ты до сих пор не понял, что на свете есть вещи поважнее нашего с тобой самолюбия и честолюбия, обид и недоразумений?! Нет, я не прошу тебя о снисхождении, о том, чтобы ты замазывал наши просчеты и недоделки. О другом прошу: будь человеком! Ты ведь знаешь, какая это мука: подписывать смертные приговоры! Может быть, никогда в жизни мне еще не хотелось ошибиться больше чем сейчас.