— Ничего, Самуил Канторович, — через силу усмехнулся он, — мы им еще покажем кузькину мать. Ну, ну, не вешай носа, старик. Будьте, ребята.
Светлана открыла тяжелую дверь, и розоватый свет ударил ему в глаза, такой чистый и яркий, что он зажмурился, чтобы не ослепнуть от сияния солнечного дня. Ветер уже улегся, и снегопад окончился. Желтое солнце текло по теплому мрамору снега, и, как в мраморе трещинки, в нем змеились узкие черные тропинки. Морозный воздух, процеженный сквозь редкое голубоватое сито небосклона, кольнул его в грудь, и не больницей пах он, не тоской обреченности, не долгими одинокими сумерками, а надеждой, и от этого запаха у Дмитрия закружилась голова. Сверкающий, как сахарная глыба, мир начал медленно раскачиваться перед ним, и он схватил Светлану за руку, чтобы не упасть: даже крепкое вино так не кружит голову, как сладкий воздух надежды.
Они спустились с крыльца и медленно пошли по тропинке к воротам, и он до ломоты в глазах жадно вглядывался в туго натянутое снежное полотнище, из которого солнце выбивало фиолетовые искры. В прозрачном расплавленном небе кувыркались пестрые сороки, зеленые елочки присели под тяжестью боярских шуб, и он задохнулся от восторга, словно впервые увидел все это, словно не было у него за плечами многих и многих серебряных зим.
У поворота на центральную аллею Светлана остановилась и подняла голову, и Дмитрий тоже поднял голову и увидел в окне третьего этажа Сухорукова и Басова. Он догадался, что это окно операционной, потому что лица Андрея и Якова прикрывали марлевые маски. Дмитрий помахал им рукой, и они тоже подняли руки в резиновых перчатках и покивали головами в белых поварских колпаках.
— Счастливо, ребята! — беззвучно прошептал Дмитрий. — Счастливо вам, дорогие мои друзья!
Сухоруков и Басов исчезли в глубине операционной, а он пошел догонять Светлану, и снег весело скрипел у него под ногами.
У ворот на столбе, заботливо обметенная вахтером, висела все та же табличка: «Больным выходить за территорию института категорически запрещено…» Он вспомнил, как стоял перед нею солнечным октябрьским днем, оцепеневший от пронзительного отчаяния, как бились в висках чеканные терцины Данте: «Оставь надежду, всяк сюда входящий», — и тяжело мотнул головой, словно хотел протолкнуть ком, застрявший в горле. Нет, не такая, оказывается, это штука — надежда, чтобы ее можно было оставить даже перед вратами ада, а не то что перед воротами лечебницы. Она — твоя тень, твой вечный и неизбывный спутник, пока живешь — надеешься.
— Пошли. — Светлана нетерпеливо дернула его за рукав. — Пошли, тебя это больше не касается. Ты здоров, слышишь, ты абсолютно здоров, и вон уже подходит наш автобус.
— Да, — ответил он, запрокинув голову к небу, — я абсолютно здоров. И ты знаешь, что мы сделаем в первую очередь? Нет, не знаешь и нипочем не догадаешься, даже не морщи свой многомудрый лоб. Мы пойдем… ну, я еще точно не знаю, куда в таких случаях нужно идти, но мы узнаем, и попросим, чтобы нам дали ребенка. А что? Очень даже просто. Мы оба еще молоды, здоровы — вся жизнь впереди. Как ты думаешь, из меня получится хоть мало-мальский приличный отец?
— Если постараешься, отчего ж… — улыбнулась Светлана. — Вполне.
— Я постараюсь, — торжественно сказал Дмитрий. — Я очень постараюсь, Светка. Как говорит старый Липень: чтоб я так жил и ты тоже.
Светлана засмеялась и кинула в него снежком. Он поймал снежок на лету и ловко послал обратно. Затем зачерпнул руками целую охапку мягкого теплого снега и зарылся в него лицом.
К институтским воротам подползал автобус.
