Рита обычно приезжала после шести, но Горбачев уже в пять томился у ворот с букетиком луговых цветов. «Господи, какой сентиментальный, — часто думала Нина, наблюдая за ним из окна ординаторской. — Будто из восемнадцатого века. А Ритка крутится с Ярошевичем. Где они снюхались, неужто в Сочи? Наверно, в Сочи, они вместе прилетели оттуда, я ведь помню, как он шмыгнул в толпу, заметив меня в аэропорту, тогда я не придала этому никакого значения, а оказывается… И что она нашла в самовлюбленном надутом индюке Ярошевиче, он же Григорию Константиновичу в подметки не годится, только что физиономия… Бедный Горбачев, хоть бы он не узнал, худо ему будет. Если бы меня Андрей так полюбил, я ни на кого и не глянула бы… Собственного счастья не понимает, дура».
Рентгенологи наконец обнаружили первичную опухоль: смутные подозрения медкомиссии, направившей Горбачева в Сосновку, подтвердились. Опухоль была маленькой, с каштан, судя по снимку, удалить ее не представляло особого труда, и Минаева обрадовалась. Но Сухоруков ходил хмурый. Его тревожили результаты скеннирования печени — специального исследования, которое производится при помощи радиоактивных изотопов. Скеннограмма показывала, что в печени произошли какие-то изменения, но предварительной расшифровке они не поддавались. Окончательные выводы можно было сделать только по ходу диагностической операции.
Оперировали Горбачева в понедельник. Утром Нина пришла в палату. Чуть побледневший, Григорий Константинович встретил ее неизменной улыбкой и шоколадом.
— Не волнуйтесь, — взяв его за локоть и через силу улыбнувшись, сказала Минаева. — Все будет хорошо. Сухоруков — хирург и Заикин — анестезиолог — это куда надежнее, чем ваши хваленые ракетоносцы. Все будет хорошо, слышите.
— Слышу, слышу, — Горбачев погладил ее по руке. — По-моему, ты сегодня волнуешься куда больше, чем я. Ну, только честно!
— Волнуюсь, — вздохнула Нина. — Конечно, я буду лишь ассистировать, но все равно здесь — вы мой первый. Это — как первая любовь, понимаете? Вы должны мне принести счастье, Григорий Константинович, обязательно!
— За мной дело не станет, — сказал он. — Я принесу тебе целую охапку счастья. Столько, что его хватит на всю твою остальную врачебную жизнь. Что касается прочего, то такая женщина, как ты… — Подмигнул, взгромоздился на качалку. — Ну, поехали, ежели мне пешком не положено.
Сухоруков вышел к опухоли довольно быстро. Маленький, плотный узелок. И от этой дряни зависит, жить ли еще не старому, совсем недавно могучему, словно трактор, полковнику, или умереть. Какая жестокая несправедливость… Подозвал главного патоморфолога института Мельникова, который в это время заглянул в операционную:
— Вячеслав Адамович, что скажете?
Мельников протер очки, внимательно посмотрел, вздернул светлую, округлую бородку.
— Злая, Андрей Андреевич. Вся в «ботву» ушла. Ищите «ботву», я пошлю биопсию в экспресс-лабораторию. Но лично у меня — никаких сомнений: злая.
«Если злая, «ботву» искать нечего, — угрюмо подумал Сухоруков. — В печени «ботва». Так я и предполагал: выстрелила в печень, сволочь. Значит, конец».
Через пятнадцать минут на пульте связи замигала сигнальная лампочка. Мельников взял трубку.
— Все правильно, — сказал он, выслушав дежурного морфолога. — Злокачественная. «Ботву» нашли?
— Нашел. — Сухоруков разогнулся над столом и глухо, сквозь маску, бросил ассистентам: — Всё, зашивайте.
Минаева слышала, о чем переговаривались Сухоруков с Мельниковым, но слова не доходили до нее, — не могла сосредоточиться, собраться. Все воспринималось как сквозь сон, и, когда Сухоруков разогнулся над столом, с удивлением спросила:
— Как всё? Андрей Андреевич, как… всё?
— Не говори глупостей! — яростно крикнул Сухоруков. — Придержи здесь крючком. Вот так. Теперь давай руку. Осторожнее. Ощущаешь? Печень нафарширована метастазами. Я ведь тебе говорил: скеннограмма… Не зря она меня все время тревожила.
— Значит… — потерянно произнесла Нина. — Значит…
— У меня нет запасной печени. Нет, понимаешь. — Андрей Андреевич повернулся к медсестре. — Вытри лоб, ничего не вижу. Спасибо. Ладно, кончайте, пойду помогу Якову Ефимовичу.
— Галка, — шепотом сказала Нина первой ассистентке Иваницкой, когда Сухоруков отошел, — ты сделаешь без меня? Я размоюсь. Галка, я тебя умоляю…
— Иди, иди, — торопливо сказала Иваницкая. — Наташа, помоги мне, Ниночке плохо.
Минаева размылась, зашла в комнату хирургов, села на диван. «Вы должны мне принести счастье, Григорий Константинович, обязательно». — «За мной дело не станет. Я принесу тебе целую охапку счастья. Столько, что его хватит на всю твою остальную врачебную жизнь». — «Всё, зашивайте». — «Нафарширована…» Приступ тошноты подкатил к горлу. Нина замотала головой и рванула тугой ворот халата. Что же это такое? Как же это?!