Несколько человек не выдержали — их отчислили. Четверке сдаться не позволяло самолюбие: тянулись друг перед другом изо всех сил. Тянулись — и втянулись, привыкли, вошли в четкий ритм армейской жизни, перестали тяготиться ею.
Когда начались события в Испании, все четверо подали по команде рапорты с просьбой направить добровольцами в республиканскую армию. Такие рапорты начальник академии получал кипами. «Поспеете, навоюетесь, пока обойдутся без вас, учитесь лучше», — устало отвечал он. Начальник сам рвался в Испанию, но его не отпускали.
Николай перерисовал из атласа карту Испании. Она занимала всю стену над его койкой. Карта была утыкана красными и синими флажками. По ночам Николаю снилась река Гвадалахара. Почему-то Гвадалахара была похожа на Свислочь, — такая же тихая и извилистая, в густых зарослях аира и верболоза, только берега изрыты окопами и опутаны колючей проволокой. И выжженные каменистые плато Валенсии снились ему, и тупорылые немецкие танки, и раненые бойцы интербригад, которых он выносил с поля боя.
«Они не пройдут!» — размашисто написал на карте Испании будущий военврач лозунг сражавшихся республиканцев. Они прошли. И было так горько, словно именно Вересов, Яцына, Басов, Белозеров в этом виноваты. Вот если бы послали их, тогда бы наверняка не прошли. Но к той поре ребята уже понимали, что главные бои с фашистами — впереди. Правда, они не думали, что их остановят аж под Москвой и у Волги, в центре России, но кто тогда об этом думал…
2
Как-то в вестибюле главного корпуса академии ребята увидели объявление, приглашавшее слушателей четвертого-пятого курсов на занятия научного кружка онкологов при кафедре факультетской хирургии.
— Пойдем? — спросил Николай, которого одолевала неуемная жадность увидеть, узнать, испробовать все, о чем совсем недавно не имел ни малейшего понятия.
— Ну нет, — решительно возразил Федор. — Если уж куда идти, то к хирургам. Я, братцы, твердо решил: главное — хирургия, все остальное — мура. Онкология — это, кажется, что-то для старичков, а нам с вами лечить молодых солдат. За всем не угонишься.
— Тем более, что нас туда никто не пустит, — усмехнулся Алесь. — Читайте: «слушателей четвертых-пятых курсов». А мы кто? Салаги. Вытурят — красней. Давай, Федь, лучше в киношку смотаемся, может, удастся с дневальными столковаться.
— Ну и мотайте, — проворчал Илюша. — А мы с Колькой пойдем. И никто нас не вытурит. Пускай только попробуют…
Они пришли в аудиторию пораньше и забились в уголок, чтобы зря не мозолить глаза, но на них никто не обратил внимания. Народу собралось немного, человек двенадцать — туманная наука онкология в учебную программу не входила и популярностью не пользовалась.
Ровно в семь появился профессор Голиков.
Если бы не рапорт дежурного, Николай и Илюша ни за что не поверили бы, что перед ними — настоящий профессор. Профессора, на которых они уже успели вдосталь наглядеться, были старыми, толстыми, седыми, лысыми, очкастыми, бородатыми, а Анатолий Нилович Голиков выглядел моложе некоторых своих слушателей. Ему было лет тридцать, ну, может, тридцать пять. Узкоплечий, курносый, с мягкой застенчивой улыбкой, Голиков был «шпаком» — человеком глубоко штатским. Комсоставская коверкотовая гимнастерка с двумя ромбами в петлицах и портупеей сидела на нем мешковато, как с чужого плеча, топорщилась складками, вызывая иронические усмешки кадровых военных, ноги в бриджах были кривыми и тонкими как палки. Когда слушатели вытягивались перед Анатолием Ниловичем по стойке «смирно», он так смущался и краснел, что на него было жалко смотреть. Говорил он тихим, приглушенным голосом, время от времени замолкая на полуслове и глубоко задумываясь.
Ученик основоположника русской школы онкологов Н. Н. Петрова Голиков был широко известен в медицинском мире своими работами по вирусной теории происхождении рака.