— Не могу согласиться. — Вересов встал и одернул пиджак. — Речь идет не об эксперименте, а о клинике, о здоровье людей. Терять полгода только потому, что у вас все утверждено и подготовлено… С вашего разрешения, я вернусь к этому разговору, как только приедет редактор.
— Разумеется, Николай Александрович, — Знаменский тоже встал, он едва виднелся за огромным, старомодным письменным столом. — Это ваше личное дело, я просто изложил обстоятельства. Решать — прерогатива редактора и редколлегии.
…Вересов шел по улице, и у него дергалась щека. Шесть месяцев! Сколько же это дней и ночей? Длинных, бессонных ночей наедине с совестью… Сто восемьдесят с гаком. Много. Недопустимо, непозволительно много. Дорого обойдется людям неповоротливость наших средств информации. Что делать? Пойти со статьей в министерство? Один звонок, и она попадет уже в ноябрьский номер. Ну, а что скажет редактор? Не дождался, побежал к начальству…
Вдруг он почувствовал такую усталость, что поискал глазами скамейку, чтобы присесть. Полгода… Это же как раз то самое время, какое нужно Федору, чтобы успешно защититься. Он ведь просил всего полгода, у него почти все готово, где надо, нажмет, подгонит — и дело с концом. Сама судьба в лице Знаменского дает тебе возможность выбраться из этого болота, так ухватись же за нее, хоть раз в жизни ухватись! Тебе же совсем не обязательно быть у него на защите и лезть со своими соображениями, никто не осудит, если не будешь, не вмешаешься, наоборот, все решат, что это благородно — не лезть со своими доводами, которые еще не опубликованы, не проверены и перепроверены в других институтах и онкодиспансерах. В конце концов не липа же его работа; если бы она была просто липой, кто стал бы о ней думать, мучиться?! Нет, не липа. Но ведь идея, положенная в ее основу, не Федора — американца Дарджента. И методику он разработал, и первые операции сделал. В сущности, Федор проверил и обобщил на клиническом материале то, что было сделано до него. Конечно, столкнулся он и с новыми факторами, и изучил их, и осмыслил, не без этого, и работа такая нужна была, еще вчера была нужна, когда вариант Дарджента считался единственным. А сегодня не нужна. И завтра не понадобится. И через сто лет. Это уж наверняка. Свою роль она сыграла, новый вариант вылупился из нее, как цыпленок из яйца, — кому теперь нужна пустая расколотая скорлупа? А я ведь просил его, сукина сына, чуть не на коленях просил: иди к нам в группу! Иди к нам, я нутром чую, что мы — на правильном пути. Добавишь одну главу, всего одну, но не дураки же это придумали: мал золотник, да дорог! Ну, на год позже защитишься, но зато как! Как один из авторов принципиально нового слова в онкологической науке и практике, а не как добросовестный компилятор с претензиями. Не пошел. Не поверил. Времени пожалел, сил. А наука для ученого — не хобби, для нее времени не жалеют. Банально, но факт.
А теперь на все это можно наплевать. За полгода Федор защитится. Одним доктором станет больше. Ну, а тебе-то что до этого? Он защитится, а затем напечатают твою статью, и она пойдет в клиники, а диссертация — на полку; сколько их там лежит, на этих полках, поместится и эта, и мыши для нее найдутся. Конечно, старой дружбы не вернешь, с этим уже покончено навсегда, но хоть на душе не так погано будет: ведь он считает, что ты его просто-напросто подсидел. А что, если смотреть его глазами, — именно подсидел. Ты же знаешь, сколько надежд он связывает с этой диссертацией. И сколько он сделал для тебя. Он тебя никогда не подсиживал, даже в том случае с радиологическим корпусом, когда пришлось взрывать каньоны. В конце концов он стал на твою сторону, хотя сам за это чуть не вылетел из министерства. Вот так. Если око за око — скверная получается арифметика, не зря ты все эти дни мечешься, как травленая муха. Сама судьба в лице Льва Порфирьевича Знаменского, низкорослого человечка с протодьяконским басом… И ты сможешь спокойно глядеть в глаза тому же Сухорукову, и Заикину, и Басову, и Минаевой… Нет, Минаева — это уже из другой оперы. И волки сыты, и овцы целы, чего ж лучше. Вот только больные… Те, кто будет каждое утро торопливо искать глазами шприц и ампулу и обмирать от мысли, что вдруг не окажется ни под рукой, ни в аптеке. Этим больным ты тоже сможешь спокойно смотреть в глаза, ты, врач!..
Николай Александрович остановился, словно споткнувшись, достал из кармана валидол, положил под язык и прислонился к стене, выронив свой пузатый, как дирижабль, портфель. «Платон мне друг, но истина дороже, — с желчью подумал он. — Трудно быть Сократом, черт побери, и теперь, и три тысячи лет назад. Платоном, не в пример, легче».