Если бы Павел Петрович был трактористом, агрономом или даже председателем сельсовета, самое строгое начальство не нашло бы в этом деле — в выпивке по такому серьезному поводу — ничего предосудительного. Застолье справлялось отнюдь не в рабочее время и не в служебном помещении, мордобоем и прочими инцидентами не сопровождалось. В первом часу ночи гости чинно-благородно разошлись по домам, чтобы с утра, покрякивая от головной боли, с новыми силами приступить к исполнению своих обязанностей. Но в том-то и беда, что не был он ни трактористом, ни агрономом, ни даже председателем сельсовета. Он был врачом, а продолжительность рабочего времени врача регулирует не только трудовое законодательство, но и кое-что еще. Например, Присяга врача Советского Союза. Та самая, которую приносит каждый выпускник мединститута, получая толстенький синий диплом со змеей над чашей. А в присяге этой имеются, между прочим, такие слова: «…быть всегда готовым…» Даже если тебя с полным уважением пригласили на свежину.
Пока медсестра Глаша, сохранившая некоторую вертикальную устойчивость и ясность духа, при помощи холодной воды и нашатырного спирта приводила Павла Петровича в состояние боевой готовности, мальчику становилось все хуже.
На операционном столе он скончался.
Утром в больницу заявились заведующий райздравотделом, патанатом и высокий столичный гость Федор Владимирович Белозеров, в котором доктор Ярошевич с ужасом узнал председателя государственной комиссии по распределению. Бледный, трезвый, как стеклышко, с глубоко запавшими глазами, он молча ждал решения своей участи.
Расследование происшествия длилось недолго. Было установлено, что мальчик скончался от заворота кишок. В книге регистрации больных значилось, что доставили его в 1 час 39 минут, смерть наступила в 1 час 57 минут. Убитые горем родители, которым и в голову не пришло глядеть на часы, которым все происшедшее еще казалось страшным сном, подтвердили правильность записей. Патанатом в своем заключении указал, что за 18 минут доктор Ярошевич сделал все, что мог. Собственно, и без заключения было ясно: времени оставалось слишком мало.
Когда заведующий райздравотделом огласил заключение, Павел Петрович вытер с лица пот и искоса посмотрел на медсестру Глашу. Она стояла у двери, монументальная, как гипсовая статуя девушки с веслом у входа в парк Горького; классически пропорциональная Элен не годилась ей в подметки. Трудно сказать, спасли бы мальчика 24 минуты, затраченные ею на холодную воду и нашатырь, но Ярошевича они спасли.
Белозеров во время всей этой процедуры сохранял молчание. Он понимал, какая это трагедия для молодого врача — первая смерть больного, да еще ребенка, но что-то ему во всей этой истории не нравилось. То ли помятый вид Павла Петровича, хотя трудно было ожидать, что он будет выглядеть, как огурчик, после бессонной тревожной ночи, то ли деликатность, с какой доктор старался не дышать на начальство, то ли обвисшие щечки… Федор Владимирович вспомнил стройного, подтянутого спортсмена, который рвался в лечебно-физкультурный диспансер, и ему стало грустно. Быстро же укатали Сивку крутые горки! Да хоть бы крутые… Побеседовав двадцать минут с Марьей Ивановной и конюхом Авдеем, он без особого труда выведал и о вчерашней свежине, и о Глаше, и о щелкании выключателями еще в ту пору, когда в деревне не было света. При желании можно было попытаться более точно установить время прибытия мальчика, но такого желания у Федора Владимировича не было. «Об успехах медицины трубит весь мир, о ее ошибках умалчивает земля…» Ну, засудишь этого подлеца, а тень-то и на невинных падет. На настоящих, самоотверженных, кто и в зной, и в холод, на коне и на своих двоих, в ночь-полночь, в праздник и выходной… Как Марья Ивановна, например, — весь участок, фактически, на ее плечах, на ее руках. Тянет, а такой жлоб пьянствует…