Они поговорили с глазу на глаз, пока заведующий райздравотделом ходил в сельсовет, а патанатом отдыхал у Марьи Ивановны. Ярошевич знал, что Белозеров — директор республиканского института онкологии и медицинской радиологии; выслушав все, что тот о нем думал, он сказал:
— Ну, хорошо, я сволочь… И все-таки заберите меня отсюда. Не смогу я здесь больше. Я вам, как собака, служить буду, только заберите. — И заплакал.
Через три дня Павел Петрович получил направление на специализацию в институт. Глядя в сторону, заведующий райздравотделом сказал, что если доктор Ярошевич, пройдя специализацию, забудет дорогу в их район, то лично он этому нисколько не огорчится и никаких мер по его истребованию назад предпринимать не станет. Павел Петрович вежливо поблагодарил заведующего и ответил, что в данном конкретном случае их желания полностью совпадают.
3
В институте Павел Петрович ожил. Шесть месяцев специализации он работал, как вол; никто не удивился, когда его оставили в ординатуре. Федор Владимирович внимательно следил за каждым шагом своего подопечного. Он часто приглашал Ярошевича к себе, вел с ним долгие беседы. Во время этих бесед Белозеров потихоньку-помаленьку начал узнавать любопытные подробности об интимной жизни своих сотрудников, о разговорах в ординаторских и операционных, об их отношении к заведующим отделениями и лично к нему, директору.
Прикрытые непринужденной болтовней, доносы Ярошевича, хоть они и заставляли иногда интеллигентного Федора Владимировича брезгливо морщиться, принимались благосклонно: всегда полезно знать о своих подчиненных немножко больше, чем они думают. Скажем, тот же доктор Басов. Родной брат Илюши Басова, того самого, который остался в холодной финской земле. Опытный специалист, выгнать рука не поднимется, а язык укоротить следует. Прикрикнуть — не поможет, еще больше взъерепенится. А встретишь в коридоре, отведешь за локоток к подоконнику… Что же это вы, голубчик, среди врачей слухи распускаете, что я, мол, от тяжелых больных избавляюсь, чтоб статистику не портить? Нехорошо. Я с вашим братом, можно сказать, вместе кровь проливал, и о вас высокого мнения, а вы… И вот он уже смотрит на тебя затравленными глазами и судорожно вспоминает: а при ком это он говорил? И вспомнить, конечно, не может, и начинает подозревать всех подряд, что к излишней болтовне отнюдь не располагает.
Личная преданность требует вознаграждения, без вознаграждения она хиреет и чахнет, как растение без солнца. Павел Петрович был назначен заведующим отделением грудной хирургии. Белозеров не упускал случая отметить его в приказах и выступлениях как вдумчивого, растущего специалиста.
Останься Федор Владимирович на посту директора института, пожалуй, Ярошевич так и проходил бы в заведующих до самой пенсии. Звезд с неба не нахватал бы — в науке всякая благодарность имеет разумные пределы, — но накропать кандидатскую и дослужиться до старшего научного сотрудника мог вполне. И уж, во всяком случае, не знал бы даже половины неприятностей, какие свалились на него с приходом Вересова и Сухорукова.
Разумеется, не Вересов и не Сухоруков были виноваты в его бедах. Если уж искать конкретного виновника, то им, безусловно, был Гера Осецкий, преподаватель гимнастики политехнического, который своим легкомыслием и разбитой физиономией заставил Павла Петровича избрать медицину. Пойди он в политехнический, все могло быть иначе. Он и в инженерах не выдумал бы пороха и все так же завидовал бы своим более удачливым коллегам, но не было бы в нем по крайней мере одного — проклятого страха перед своей работой. Страха, который предельно обнажал и обострял в нем самом сознание собственной никчемности.
Этот страх зародился в Ярошевиче, когда он пришел в онкологический институт. Страх перед больными и болезнями. Перед радиоактивными излучениями. Перед опасностью заразиться. Сотни статей и книг, опыт врачей, десятки лет проработавших с онкологическими больными, твердили ему, что злокачественные опухоли не инфекционны. Но всякий раз, когда он подъезжал к институту, его охватывал страх. Страх был выше знаний, он не контролировался разумом и захлестывал Павла Петровича мутной волной: каждое утро он загонял себя в корпус усилием воли, каждое утро ему мучительно хотелось повернуть назад. Молодой представительный мужчина, вновь вошедший в спортивную форму, был патологическим трусом. У него не хватало даже смелости плюнуть на все и либо вообще уйти из медицины и найти себе какое-нибудь другое занятие, либо хотя бы перейти в обычную больницу, где его страх немного поутих бы.