— Похоже на перитонит.
— Похоже.
Они вернулись в ординаторскую. Минаева просматривала анализы, Ярошевич маленькими глотками прихлебывал кофе. Сухоруковым овладело дурашливое настроение.
— Давайте мыться, Павел Петрович, поассистируете мне.
Ярошевич поперхнулся, поставил на стол стакан.
— А почему, собственно, я? Лучше уж Яков Ефимыч.
— Яков Ефимыч обойдет торакальное отделение, там ведь тоже есть тяжелые, а мы все собрались здесь. Может, там сейчас тоже хирург нужен.
— Но я… сегодня я не могу, — отвернулся Ярошевич. — Я себя неважно чувствую.
— Ну, это другое дело, — с притворным сожалением сказал Сухоруков. — Что с вами?
— Медвежья болезнь, — бросила из своего угла Минаева. — Тяжелый случай медвежьей болезни. Возьмите меня, Андрей Андреевич.
Она умоляюще смотрела на Сухорукова чуть раскосыми, подтянутыми к вискам глазами. Он вспомнил свой дурацкий сон: снег, сверкающие, засахаренные ели, лыжи — и отрицательно покачал головой. Не стоит. Ничего интересного, а схватить можно многовато. Мне, положим, до феньки, а у тебя, как говорят классики, все еще впереди, зачем же рисковать. Особенно если, как говорится, нет никакой производственной необходимости.
— Займись лучше Павлом Петровичем. Qui bene diagnoseit, bene curat[1].
Минаева насмешливо фыркнула. Ярошевич сделал вид, что ничего не услышал. Сгорбившись и прижав к животу руки, он сидел перед ослепшим экраном телевизора; из-под шапочки на затылок свисали серые плоские волосы. На мгновение Сухорукову стало жалко его: молодой, здоровый, красивый мужик, а ведь несчастный в сущности человек, трус, тряпка, — но зло оказалось сильнее. А если бы не было Басова, если бы вместо него оказался начинающий ординатор?..
Он тронул Якова Ефимовича за рукав.
— Пошли мыться, старик. Надеюсь, ты не боишься, что радиация раньше времени лишит тебя плотских утех?
— Нам за это молоко дают, — скупо усмехнулся Басов, — надо отрабатывать.
Когда они кончили мыться, Заяц уже спал на операционном столе, окруженном радиохирургическими ширмами. В изголовье у него Заикин вполголоса переговаривался с наркозной сестрой; в ногах, за столиком с инструментами, стояла хирургическая сестра. Басов смазал спиртом операционное поле, вопросительно посмотрел на Сухорукова.
— Начнем?
Андрей Андреевич кивнул.
— Скальпель.
Через час двадцать минут он вышел из операционной. Тщательно размылся, оглянулся через плечо, — никого, поднес руки к прибору, регистрировавшему радиоактивность. Стрелка вздрогнула, ожила, поползла по шкале, завалилась за красную черту. Все правильно: схватил столько, сколько предполагал. Даже немного больше. Но это не страшно. Теперь — только бы он выкарабкался. Только бы он выкарабкался и протянул еще с годик, а иначе — на кой все это черт! Плохо. Разлитой гнойный перитонит, пленки в брюшной полости. Не пойди я на повторную, к утру помер бы. Несостоятельность, все-таки несостоятельность. Плюс больная печень. Очень плохо. Задашь ты еще нам мороки, Фома Фомич, ой, задашь.
Подземным переходом Сухоруков медленно прошел в центральный корпус, поднялся на третий этаж, в свой кабинет. Постель приготовлена, термос и бутерброды в портфеле. Коньяку бы сейчас, вчерашнего, а не кофе, и — спать. До восьми ноль-ноль. Иначе не уснешь. Может, принять снотворное?
Снотворное лежало в шкафу, чтобы достать его, нужно было сделать целых три шага, а потом еще несколько минут провозиться с замком — проклятый замок или не замыкался, или не отмыкался, а хозяйственники все никак не могли прислать столяра: самый занятый человек в институте. Сухоруков погасил свет, разделся и лег. Свежие простыни приятно холодили тело. Он вспомнил шумное застолье у Вересовых и усмехнулся. Шеф, небось, седьмые сны видит. Интересно, он тоже пошел бы на повторную или пару часов еще томил всех? Наверно, пошел бы. На шефа мне повезло. На что еще тебе повезло? Не знаю. На многое. А на душе паскудно. Сон этот смешной… Скорей бы зима. Стать на лыжи, нахлебаться морозного воздуха, ослепнуть от сверкания снега — вот это отдых.
А до утра еще долго, долго, бока отлежишь…
Шесть суток Сухоруков, Басов, Минаева отчаянно боролись за жизнь Зайца. Андрей Андреевич уже назавтра привел в четвертую палату директора института профессора Вересова. Внимательно осмотрев больного, Николай Александрович одобрил назначения врачей, но положение становилось все более тяжелым. На седьмые сутки к перитониту добавилась пневмония, и Заяц скончался.
Им не в чем было себя упрекнуть: сделали все, что могли. И никто — ни Вересов, ни Сухоруков, ни Басов, ни Минаева — даже предположить не могли, как эта обычная, «по всем правилам», смерть вскоре скажется на них самих, на их судьбах.