Потом он будет часто с глухой тоской вспоминать этот то ли поздний завтрак, то ли ранний обед в саду и бережно перебирать в памяти все, что было на столе, и как суетилась мать, подкладывая ему лучшие куски, как оправляла кружева на черном, парадном, по случаю приезда дорогого гостя надетом платье и как крякал отец, выпивая чарочку, и подносил к рыжим прокуренным усам ржаную корку, и лукаво подмигивал ему, словно намекая на что-то, известное только им двоим и никому больше, и трепещущую тень от яблони на вышитой красным узором льняной скатерти, и высокое небо над головой, и тишину, глубокую, как сон, тишину, прерываемую лишь далеким, нечастым визгом трамваев на повороте и басовитым гудением шмелей. Родители останутся в оккупированном немцами Минске, и долгих три года он ничего не будет знать о них, терзаясь страхом и надеждой, а затем узнает, и снова вспомнит это утро, и горький дымок заволочет ему глаза…
Поспав немного и снова вымывшись до пояса ледяной водой, Николай отправился на Интернациональную, где в большом трехэтажном доме жили родители Илюши Басова: мать, отец, двойняшки брат и сестра, школьники, и старуха-бабушка — Илюша каждый месяц посылал ей новые очки: бабушка вечно их теряла.
Он долго бродил возле их дома, не решаясь туда войти, — может, отложить на завтра, на послезавтра, мало ли впереди дней, — а потом все-таки заставил себя войти.
В большой, тесно заставленной вещами комнате, было сумеречно и не жарко. На стене висел портрет Илюши в черной траурной рамке, за стеклом виднелся вырезанный из газеты указ о награждении его посмертно орденом Ленина за мужество и отвагу, проявленную в боях за Советскую Родину. В этом же указе была и фамилия Вересова. Он вернулся, Илюша — нет. А могло все быть наоборот, и тогда его портрет висел бы на стене в черной траурной рамке, и его мать вытирала бы уголком платка красные, распухшие глаза, и отец хмуро глядел бы на носки башмаков, сцепив на коленях тяжелые жилистые руки… Вот только ни сестры, ни брата у него не было, всхлипывающих черноглазых двойняшек, Раи и Якова, и бабушки с трясущейся от старости головой.
Все могло быть наоборот, и теперь Илюша рассказывал бы им, что это такое — вытаскивать раненых под огнем, оперировать в землянках и сараях, проваливаться в полыньи с ледяной водой…
Растревоженный горькими воспоминаниями, он походил по городу, узнавая и не узнавая знакомые с детства улицы и переулки, посидел над Свислочью в парке, где мальчишки удили пескарей и плотвичек, а когда завечерело, отправился на Галантерейную к Белозеровым: Федор писал, что на первых порах поселился с женой Аннушкой у родителей. И снова пришлось есть и пить, и Николай с ужасом думал о том, что дома его тоже дожидается накрытый стол, и мать до слез разобидится, если он не отведает всего, что она наготовила, а Федор хохотал и обещал завтра же притащить ему литровую бутыль касторки, чтобы хватило на весь отпуск.
У Белозеровых уже была маленькая Юлька, горластое белобрысенькое существо с носиком-пуговкой и двумя острыми, как у мышонка, зубами; она перестала орать только тогда, когда Николай взял ее на руки.
— Афродита, — сказал он, и Аннушка зарделась от гордости, а «Афродита» тут же замочила ему парадную гимнастерку.
В субботу Федор дежурил по госпиталю, и они договорились встретиться в воскресенье утром и пойти на озеро. Николай уже знал из писем отца, что это озеро соорудили минские комсомольцы неподалеку от Сторожевки, в заболоченной пойме Свислочи: выкорчевали кустарник, насыпали дамбу, построили деревянную плотину; отец водил туда работать школяров и тоже собирался на открытие.
В субботу он спал, отсыпаясь за долгие курсантские годы, спал, ел и снова спал, а потом пошел в кино со своей соседкой и бывшей одноклассницей Шурой Тереховой, весь вечер выглядывавшей его на лавочке под окнами.
Когда-то, классе в седьмом или восьмом, он был тайно и пылко влюблен в Шуру, но она гуляла с парнями постарше и не обращала на своего лопоухого соседа никакого внимания, словно его и на свете не было; разве что иногда просила в десятый класс записочку отнести. Он относил, умирая от ревности, и по ночам ему снились Шурины глаза с длинными загнутыми ресницами и круглая коричневая родинка над верхней губой. Потом это наваждение прошло как-то само собой, и они стали добрыми приятелями.