Уже завтра первая жестокая бомбежка, превратившая чуть не половину города в дымящиеся, обугленные развалины, поубавит у старого учителя математики оптимизма. Нет, не в смысле победы, а в смысле сроков. В победу нашу он будет верить свято даже в тот миг, когда немецкий солдат набросит ему петлю на худую, жилистую шею и выбьет из-под ног табуретку…
— Ладно, пускай будет по-твоему, — усмехнулся Николай. — Давай-ка, на всякий случай, щель в саду выкопаем, а вдруг эти сволочи и на Минск налетят, хоть от осколков укроетесь.
До самого вечера они копали в саду щель, обрезая острыми лопатами корни яблонь, закидывая землей грядки со щавелем и молоденькой свеклой. Земля была тяжелая, через полметра пошла глина, лопатой не угрызешь, и они долбили ее ломом, сменяя друг друга, а мать, пригорюнившись, смотрела на них и слизывала с уголков губ слезы. Щель получилась глубокая, на дно набросали старых матрацев, сделали ступеньки.
— Укрылись, — горько пошутил отец. — Разве что прямое попадание… Ах, сукины сыны, сукины сыны, такой день испортили! Мои пацаны даже выступить не успели. А ведь у них первое место, можно сказать, в кармане было, сама Терехова тренировала.
Слова отца Николай понял как напоминание: пора идти прощаться с Шурой. Прощание затянулось за полночь. Шура плакала, уткнувшись мокрым лицом ему под мышку, и просила взять с собой в медсанбат, хоть санитаркой. Он поправлял смятую простыню на ее загорелом плече и подавленно молчал: армия — не кино, взял да и привел… На это военкоматы есть, порядок. Ему было жалко Шуру, теплую, зареванную, но мыслями Николай уже был далеко от нее, там, в военном городке, и ему было страшновато, потому что медсанбат — это не пункт медицинской помощи подразделения, которым он командовал на финской, — хозяйство большое и сложное, поди управься… И от всего этого прощанье получилось тягостным, не таким, как обоим хотелось.
— Я тебе напишу, — пообещал Николай, обнимая ее на шатком деревянном крылечке. — Как только узнаю номер своей почты, сразу же напишу. И ты мне пиши. Слышишь, Шуренок, обязательно пиши! Кончится война, свадьбу сыграем.
Мать подняла его на рассвете, сунула в руки вещмешок, поцеловала, наклонившегося, в лоб и в губы, отец обнял, потрепал по плечу. Хотели, было, проводить до военного городка, но Николай уговорил остаться дома. Вышел, оглянулся назад, словно чувствуя, что больше никогда этого не увидит — ни отца с матерью, рядышком стоявших в проеме калитки, ни приземистого дома из толстых бревен, потрескавшихся от старости, с пыльным кустом сирени под окном в палисаднике, ни тихой и зеленой улицы своей, обсаженной каштанами и липами, с хохолками травы, пробивавшейся сквозь щелястые дощатые тротуары, и у него на мгновение тоскливо сжалось сердце. Светлый мир детства и юности, добрый и ласковый мир, к которому он едва успел прикоснуться душой за три мимолетных дня своего так внезапно прерванного отпуска, снова отодвигались куда-то в закоулки памяти, чтобы навсегда осесть там горькой и сладкой печалью.
Прощальным движением вскинув под козырек руку, Николай шагнул в тихое, но уже знойное утро, и — подхватила, закружила его железная, кровавая круговерть войны.
Из этой круговерти, из томительной суматохи и напряжения самых первых дней войны, швырявшей медсанбат то под Негорелое, к старой границе, то назад, под Минск, куда с боями отходила дивизия, вдруг вынырнул Алесь Яцына, черный от пота и пыли, с глубоко ввалившимися глазами и запекшейся ссадиной на лбу. За Дзержинском немцы разбомбили его госпиталь — двадцать семь машин с ранеными, врачами, сестрами, со всем хозяйством. Там погибли его жена Клава и шестимесячный Виталька, а самого Алеся контузило взрывной волной.
— Как они могли?! — кричал Яцына, весь перекошенный от боли, и слезы текли по его впалым, заросшим щетиной щекам, но он не замечал этого. — Как они могли?! У нас ведь на каждой машине был красный крест, я сам приказал подновить суриком. Красные кресты, слепой увидел бы, а они… Сначала — бомбами, потом, на бреющем — из пулеметов… Звери, сволочи, их же убивать надо! Как бешеных собак, убивать!
У Алеся после контузии тряслись руки, оперировать он не мог, и Вересов поставил его на сортировку. Сам он с хирургом Лидой Раковой не отходил от операционного стола: хотя всех раненых подбирать не удавалось, работы было невпроворот.