Медсанбат уже сворачивался, чтобы отойти за Минск, в район Уручья, когда к ним присоединился Федор: не усидел в окружном госпитале. Кто мог подумать, кто мог поверить, что немцы меньше чем за неделю окажутся под Минском; их должны были остановись где-то там, под Брестом и Гродно; Минск был глубоким тылом, а служить в тыловом госпитале, где вполне могут управиться женщины-врачи, — этого военврач третьего ранга Белозеров себе никак не мог позволить. В том же кабинете, у того же заместителя начальника сануправления округа, что и Вересов, он вырвал направление в полк. Однако, полковым врачом ему так и не довелось стать по той причине, что Федор свой полк просто-напросто не нашел: промыкавшись три дня по забитым людьми и войсками дорогам, побывав под несколькими бомбежками, он направился назад: говорили, что его полк попал в окружение. Хирурги Вересову были нужны позарез, он сразу же заявил Федору, что никуда его не отпустит. А тот, встретив сразу обоих своих друзей, никуда и не собирался.
Машин было мало, горючего — еще меньше. Погрузив на одну из них самое необходимое, чтобы на новом месте поскорее разбить палатки и приготовиться к работе, Николай забрал несколько медсестер и уехал, передав три машины Яцыне для эвакуации раненых. Белозерову предстояло громоздкое медсанбатовское хозяйство вывезти на повозках. Они договорились, что, пока обоз будет тащиться через город, Федор заскочит к своим и к Вересовым и, если они еще не ушли из Минска, захватит их. Оба уже понимали, что город нам не удержать.
Когда машина въехала на окраины Минска, Николай оцепенел. Он видел, что каждый день в сторону города летели десятки и сотни «юнкерсов» и «мессершмиттов», видел зарево, колыхавшееся в той стороне, слышал глухие разрывы бомб. Но то, что открылось, показалось ему каким-то страшным сном.
Города не было. Всюду, насколько хватало глаз, дымились черные развалины. Остро пахло гарью, черная жирная копоть висела в воздухе, затемняя солнце, забивая легкие, битое стекло хрустело под колесами машины, как ракушечник на пляже. Горел пединститут, языки пламени рвались из широких оконных проемов; черный дым клубился над университетским городком. Советская улица была завалена обломками стен, скрюченными балками, горами кирпича, клубками сорванных трамвайных и электрических проводов, завязанными в узлы чудовищной силой взрывов рельсами, — проехать по ней было невозможно, и он приказал шоферу свернуть на улицу Карла Маркса, идущую параллельно Советской, чтобы побыстрее выбраться на Московское шоссе. Здесь развалин было меньше. В уцелевших домах взрывной волной высадило двери и окна. Белые гардины и шторы свешивались из них и вяло трепыхались на ветру. И снова — битое стекло, обгоревшая бумага, узлы и чемоданы с чьим-то, брошенным впопыхах, скарбом, и — безлюдье, страшное, молчаливое безлюдье. Многотысячный город словно вымер, превратился в пустыню, загроможденную руинами и засыпанную пеплом.
Неподалеку от Первого БДТ — Белорусского драматического театра — был небольшой шляпный магазинчик. Бомбой его раскололо пополам, вышвырнув на мостовую десятки шляп, кепок, картузов, панамок; они разлетелись далеко вокруг стаей разноцветных, перепуганных птиц. Рухнувший фасад трехэтажного дома обнажил внутренности квартир; Вересов увидел картину в багетовой раме на стене, оклеенной пестрыми обоями, опрокинутый буфет, детскую кроватку, зацепившуюся одной ножкой за выступ балки и повисшую над пропастью улицы, белые, оскаленные зубы рояля, с которого сорвало крышку… Ему показалось, что он сходит с ума.
Мост через Свислочь уцелел; они пересекли Долгобродскую и выехали к институту физкультуры, Отсюда до дома было рукой подать, каких-нибудь пять-семь минут, но у него не было этих пяти-семи минут, они и так слишком долго проплутали в объездах по городу. Было похоже, что деревянные закомаровские улочки немцы не бомбили или бомбили не так жестоко, как привокзальные и центр, пожарищ там видно не было, и, скрепя сердце, Николай направил машину по Пушкинской, к парку Челюскинцев. Белозеров заскочит, придется до вечера отмучиться в неизвестности.
Вечером притащился с обозом измотанный, охрипший Федор. Обжигаясь и давясь горячей кашей из котелка, рассказал, что встретил своего отца. Мечется, чудак, по городу, ищет машины, чтобы вывезти библиотеку Академии наук. У кого сейчас в голове библиотеки… Бочку бензина выклянчил. Пристал, как клещ, не оторвать. Мать, сестра, Аннушка с Юлькой ушли от бомбежек еще двадцать четвертого к тетке Марыле в деревню, под Червень.
— Твои старики в порядке, в щели отсиделись. И хата ваша стоит. Вообще вся улица пока уцелела, только кое-где окна повылетали, подушками заткнули. Хотел я их забрать, твоих, значит, как и договаривались, — ни в какую. Ты ж своего батю знаешь, уперся, как козел. «Если, — говорит, — для армии мой возраст неподходящий, так я воевать с немцами и дома смогу. Опыт, слава богу, имеется. Тем более, дело это недолгое, скоро попрет немчура назад, только пятки сверкать будут». Вот так-то, брат.