С Николаем Александровичем Сухорукова роднили безоглядная влюбленность в онкологию, готовность сутками не вылезать из палат и лабораторий.
Итак, к тридцати семи годам у Сухорукова было все, о чем может мечтать человек в этом возрасте. Даже горе было. Не хватало пустяка — счастья. Во всяком случае, в ту далекую пору, когда он учился в Военно-медицинской академии и снимал тесную, семиметровую комнатку в полуразвалившемся деревянном доме на дальней окраине Ленинграда у злющей ведьмы-хозяйки, — комнатку, где вместо стола стояла фанерная тумбочка, а между кроватью и Алешкиной кроваткой можно было пройти только боком; когда он через день бегал в клинику на ночные дежурства, чтобы подработать к двум стипендиям, на которые им со Светланой никак не удавалось свести концы с концами; когда он мучился от мысли, что Света ходит в растоптанных туфлях и опять придется отказаться от приглашения на праздничный вечер, потому что она сожгла утюгом свое единственное нарядное платье, а на новое удастся выкроить не скоро, — в ту, давно уже минувшую пору Сухоруков чувствовал себя куда счастливее, чем теперь. Ведь счастье — это не набитый желудок, не чины и степени и даже не любимая работа, — это особое состояние человеческой души, а на душе у Сухорукова было сумеречно.
Сначала погиб Алешка, утонул в плавательном бассейне, на глазах у тренера, на глазах у десятков людей: нырнул и не вынырнул, внезапно сдало сердце. Он никогда не жаловался на сердце, Андрей сам его не раз слушал, и врачи в детском саду, и спортивные врачи, — это было как землетрясение, как обвал в горах, от этого можно было сойти с ума, наложить на себя руки, — шестилетний мальчишка, смуглый и черноглазый, весь в мать, шустрый и веселый щегол…
— Это я, я его убила, — бормотала Светлана, обхватив голову руками и раскачиваясь, как сектантка-пятидесятница на моленье, — это я его убила. Я отвела его в тот проклятый бассейн, миллионы детей не ходят в бассейны и — живут, а я его отвела, и его нету, нету, нету моего мальчика, это я его убила, я, я, я…
Светлана была очень худенькой, кожа да кости, даже после родов она не располнела, как многие женщины; нервное напряжение, вызванное горем и обостренное комплексом вины, сжигало ее. Целыми днями она лежала на тахте, уставившись глазами в одну точку; Андрей не мог заставить ее выпить чашку молока, съесть сухарик. Это был шок, глубокий, как смерть, и Андрей понимал: если Светлану не вывести из этого шока в самое непродолжительное время, ее не спасти. Она таяла на глазах. Она не хотела больше жить.
Сухоруков пригласил для консультации крупнейшего специалиста по нервным болезням профессора Козловского. Высокий, представительный, с холеной бородкой и крупным золотым перстнем на правой руке, профессор внимательно осмотрел и выслушал Светлану, затем вышел с Андреем на кухню, взял его за пуговицу и негромко сказал:
— Голубчик, немедленно увезите ее отсюда. На год, на два. Вашу жену может спасти только перемена места, новые люди, новые впечатления. Здесь эту цепь не разорвать. Бросьте все и уезжайте. Не мешкайте, через неделю-другую может быть поздно.
— Спасибо, профессор, — вежливо ответил Андрей. — Спасибо, я подумаю.
Козловский испытующе посмотрел на него, покачал головой и вышел.
Ему не о чем было думать. Он не мог бросить все и уехать из Ленинграда. Ни на год, ни на два, даже на месяц. Он заканчивал диссертацию, которой отдал три года жизни. Работа была связана с изучением воздействия радиоактивных изотопов на раковые клетки при оперативном лечении, — куда он мог уехать?! Кто предоставил бы ему препараты, лаборатории, виварий, тщательно подобранных больных, кто? В каждом институте разрабатываются свои плановые темы, спускаются ассигнования, кому нужны варяги без роду, без племени, даже если они работают на интереснейшем и перспективном направлении в онкологии? Уехать на год — потерять три, если не все пять. За это время все материалы, которые ты добыл потом и кровью, недосыпанием, нервотрепкой, устареют, кто- то другой, кто вытянул в жизни более счастливый номер, обскачет тебя, защитится, а ты останешься с носом. Где ты еще найдешь такого шефа, как Вересов, — из любого тупика выведет, из-под земли достанет все, что тебе нужно, только работай. Уехать — и прощай, наука, иди в участковые врачи, повезет, хирургом в клинику. А Светлана?.. Да ты ж ее первую возненавидишь лютой ненавистью, у вас ведь не жизнь будет, а сумасшедший дом, — ей это надо? Конечно, ее надо спасти. Я себе никогда не прощу, если ее не удастся спасти. Но ведь это шок, а из шока выводят по-разному.