2
Вересовы знали о тяжелом разладе в семье Сухоруковых, начавшемся после смерти Алеши. Ольга Михайловна и Николай Александрович любили и жалели тоненькую Свету, угловатую, как подросток, с огромными, в пол-лица, глазами, и она любила их, и стыдилась поначалу, когда они заставали ее пьяной, а потом перестала стыдиться: оба чувствовали, что все их слова проходят сквозь нее, как гамма-лучи сквозь бумагу. Они видели, что Андрей ходит, словно в воду опущенный, что у него все валится из рук; несколько раз он приходил в клинику в таком состоянии, что Вересов не допускал его к операциям.
— Вот что, — как-то сказал он, — хватит дурака валять. Ты врач, а не институтская барышня. Ее нужно лечить, она становится типичной алкоголичкой. Другой давно бросил бы ее и постарался забыть, ну, а если ты не можешь, — лечи. Стыд — не дым, глаза не выест. Все равно о ней на каждом углу говорят. Если это продлится еще немного, тебе придется уйти из академии.
Сухоруков и сам видел, что дальше тянуть нельзя. Развестись? Но ведь это значит — убить ее. Она с такой скоростью покатится вниз, что через год-другой все будет кончено. Лечить? Сама не пойдет, а принудительно… Стоило ему представить, как два дюжих санитара сводят жену вниз, в машину, чтобы отвезти в лечебницу, как его начинало трясти.
До лечения не дошло — помешала подготовка к переезду в Минск.
Приглашение Вересова обрадовало Андрея: большой институт, интересная, самостоятельная работа. К тому же Минск был городом его детства и Светланиным городом, в нем жила его мать и родители жены, — может, там она возьмет себя в руки. Новые люди, новая служба… В Минске никто не знает о ее беде, там не будет ни косых взглядов соседей, ни презрительных усмешек и ядовитых намеков сослуживцев.
Начать все сначала, с нуля — да об этом можно было только мечтать.
Ему полагался отпуск; завершив все дела, связанные с переездом, Андрей повез жену на озеро Нарочь. Он не решился везти ее на людные, оживленные курорты, куда больше, чем суматоха и гул, Светлане нужна была тишина.
Это был самый счастливый месяц за весь последний год их суматошной, задерганной жизни. Они сняли комнату в старом, крытом соломой доме, стоявшем торцом к улице; маленькое подслеповатое оконце пропускало мало света, в комнате даже в самую сильную жару было сумеречно и прохладно. Хозяйка, старая сухонькая кабета, в длинной, до пят, юбке и завязанном узелком под острым подбородком черном платочке, застелила скрипучую деревянную кровать с высокой спинкой жестковатой полотняной простыней; от набитого свежим сеном сенника пахло луговой свежестью. Вдоль стен стояли тяжелые дубовые лавы; почерневшие от времени потолочные балки низко нависали над головой; в темном углу, убранная домотканым ручником и запыленными восковыми цветами, тускло светилась икона: узколицая богородица с пузатеньким младенцем на руках. Под ногами поскрипывали рассохшиеся плахи, выскобленные до яичной желтизны; где-то за отставшими обоями звенел сверчок.
Озеро было рядом, рукой подать: метров триста по пыльной улице, за старой деревянной школой, не озеро — небо, упавшее на землю, а то, что виднелось над головой, было лишь его бледным отражением. На берегах еще не было ни белой махины санатория, ни дома отдыха, ни ресторана-поплавка, ни консервных банок, ни транзисторов, ни пустых бутылок, ни яичной скорлупы, ни мятых газет, ни уродливых кабин для переодевания, — только выброшенные штормом коряги сохли на желтом песке, да виднелось несколько домиков на круче, по правую руку, да где-то там, дальше, была университетская биостанция. Словно заколдованные, скользили по безбрежной сини черные, просмоленные рыбацкие лодки. Вода была такой прозрачной, что песчинки на дне вспыхивали под солнцем — сколько песчинок, столько и солнц. С кручи глядели в зеркальную гладь и не могли наглядеться изогнутые напором ветра сосны. Юркие стайки мальков сновали в перепутанных клубках ветвей. Далекий горизонт, словно тончайшей кисеей, был подернут лиловой дымкой.
Озеро начиналось бесконечными отмелями; чтобы искупаться, нужно было долго брести по укатанному непрерывным движением воды песку, по радужным солнечным бликам, слепившим глаза, по белым плоским облакам; вода была как теплое, еще не успевшее затвердеть стекло, вязкое и хрупкое одновременно, и страшно было резким, неловким движением разбить, возмутить, осквернить ее покой.