Он переступил порог, увидел накрытый стол, уставленный мисками и тарелками, длинную литровую бутыль самогона, опорожненную больше чем на половину, красные пятна на Светланином лице, остекленевшие, словно пеплом присыпанные, глаза, сигарету, вздрагивавшую в тонких длинных пальцах, и все вдруг стало безразлично ему. Безразлично и пусто.
— Что ж ты наделал, дед? — вяло сказал Андрей и поставил на пол наволочку с раками. Она была не завязана, и раки торопливо заскребли клешнями, расползаясь в разные стороны. — Нельзя же ей, понимаешь? Нельзя!
— Як гэта «нельзя», братачка, што ты гаворыш? — засуетился дед. — Гэта ж слязiнка божая, не якое-небудзь паскудства, для сябе цiскануў. Марыля, нясi чыстую шклянку! — Он налил полный стакан самогона, шмыгая красным носом-клюковкой, и подал Андрею. — Не пагрэбуй, братачка, сядай да стала. Свята, яно ж i ёсць свята, яго адзначыць трэба.
Что-то похожее на любопытство мелькнуло в застывшем взгляде Светланы, когда Андрей взял стакан.
— Н-не надо, — запинаясь, проговорила она. — Н-не надо.
— Поди ты к чертовой матери, — ответил Андрей, кивнул деду и залпом выпил самогон. Бутыль снова забулькала в дедовых руках.
Андрей и вообще-то пил редко и мало, а с тех пор, как запила жена, в рот спиртного не брал. Два стакана тепловатого, резко отдающего сивухой самогона оглушили его. Бабка Марыля положила на тарелку нарезанную колечками колбасу, малосольный огурец, длинные перья лука, но он покачал головой. Больше ничего не хотелось. И ни о чем не думалось. И ничего не было жаль, даже голубого и зеленого дня, который остался где-то там, в другом измерении.
Поблагодарив хозяев, он ушел к себе и лег на кровать, лицом в подушку. Он лежал и бормотал стихи, странные стихи итальянского поэта Витторио Серени, которые как-то вычитал в журнале «Иностранная литература» и невесть почему запомнил:
«О том времени, которого не было, — бормотал Андрей. — О ярком времени… Которого не было. Вспоминая…»
Утром он отвез Светлану в Новинки, в лечебницу.
Глава одиннадцатая
1
Предупредив ответственного секретаря, что сегодня в редакцию больше не вернется, литературный сотрудник пионерской газеты «Юный ленинец» Дмитрий Агеев засунул в ящик стола начатую заметку и отправился постылой дорогой в районную поликлинику. Ходу было пять-семь минут, поликлиника размещалась на углу Подлесной и Ленинского проспекта, неподалеку от Дома печати, и Агеев не спешил. Остановился у газетных витрин, почерневших от дождей, и хотя все газеты были просмотрены еще с утра, сквозь мутное, грязное стекло перечитал отчет о футбольном матче. Поболтал с Таней Вересовой; она вышла из стеклянного кафе, которое журналисты называли «телевизором». Агеев и сам обычно заглядывал туда в обеденный перерыв выпить стакан сухого вина и съесть горячую сосиску с горчицей, но сегодня есть что-то не хотелось, а пить было неудобно из-за молоденькой докторши, мытарившей его уже целую неделю. Затем зашел в магазин за сигаретами — в кармане лежала едва начатая пачка, но дальше уже задержаться было негде, и Агеев купил еще одну, в запас, и медленно побрел к перекрестку вдоль ограды политехнического института, подняв воротник плаща и засунув в карманы зябнущие руки.
Было сыро, серо и прохладно, хотя радио наконец пообещало устойчивый антициклон: солнце, вёдро, золотое бабье лето. Пока оно не ощущалось, разве что перестало лить. Дома стояли темные, приплюснутые, и лужи маслянисто поблескивали под ногами, словно на асфальт пролили солярку. Ветер обдирал с тополей ржавую листву; намокшие листья не планировали в воздухе веселыми яркими птицами, не катились по тротуарам с жестяным звоном, а тяжело падали на землю и словно прилипали к ней. Агееву казалось, что все вокруг промокло: и земля, и небо, и дома, и даже мысли в голове промокли и набрякли, как губка; хотелось посидеть у огня, в тепле, а не брести непонятно куда и зачем, но тупая ноющая боль в груди и кашель, выжимавший из глаз слезы, не давали повернуть назад, хоть бы себе в тот же самый «телевизор», где тепло и сухо, а плотные шторы на окнах создают иллюзию обжитости и уюта.
Хождения в поликлинику Агееву уже порядком надоели. Курносая докторша, по всей видимости, вчерашняя студентка, выслушивала и выстукивала его с дотошностью, свидетельствовавшей об отсутствии знаний и опыта. Любознательности ее могли бы позавидовать следователи прокуратуры. Докторшу интересовало все: какими болезнями болел в детстве, когда начал курить, как часто выпивает… Она гоняла его на рентген и на анализы, и Агеев, которому пришлось лечиться только раз в жизни, когда в осеннюю блокаду сорок третьего года осколком мины пробило правое легкое, возненавидел ее тихой и стойкой ненавистью.