Она сидела на краешке стула, вытирая мокрое лицо и волосы, и с любопытством оглядывала его берлогу: горы книг на полу, репродукции и гравюры, вкривь и вкось развешанные по стенам, деревянную прялку, которую он, бог весть зачем, приволок откуда-то с Полесья, и у нее вздрагивали уголки красиво изогнутых губ. «Руки, поди, озябли», — подумал он и неожиданно для самого себя, взял их и прижал к своим щекам. Руки и впрямь были холодными, как ледышки, а щеки у него горели, и Светлана закрыла глаза и откинула голову.
И он понял, что все годы, всю жизнь ждал ее, именно ее и никого иного.
С того вечера для Агеева началось новое летоисчисление. Насчитывало оно пока всего два года, месяц и двенадцать дней и ночей. И каждый этот день, и каждая ночь были до самого краешка заполнены Светланой — ее голосом, дыханием, улыбкой, слезами — жизнью.
2
У входа в поликлинику Агеев выкурил еще одну сигарету и вошел. Занял очередь, сел на жесткую деревянную скамью, привалился к стене и, согреваясь, задремал. Он чувствовал какую-то странную слабость во всем теле, словно выбился из сил, бредя по топкому болоту с минометной плитой на спине. Руки стали влажными от пота, в груди булькало и хрипело, как в гармошке с порванными мехами.
Молоденькая круглолицая докторша, гонявшая Агеева на обследования, встретила его бодрой профессиональной улыбкой. У нее были красивые зубы, улыбалась она не по обязанности, а с удовольствием.
— Вот что, Дмитрий Кузьмич, — сказала докторша, усадив его перед своим столом, — мы тут посоветовались… — неопределенный кивок то ли на дверь, то ли на портрет какого-то бородатого медицинского светила в простенке возле двери…
— …и не сочли, — желчно усмехнулся Дмитрий.
— Почему не сочли? — растерялась она. — Ах да, вспомнила: посоветовались и не сочли… хороший фильм, правда? Нет, мы посоветовались и решили направить вас в Сосновку. У вас ведь правое легкое было травмировано? — Он кивнул, вспомнив осеннюю блокаду сорок третьего, когда Андрей и Яшка двое суток тащили его на носилках из срубленных березок и немецкой плащ-палатки и все-таки вытащили из кольца, и душную землянку партизанского госпиталя с мерцающим огоньком коптилки. — Вот видите, — облегченно вздохнула докторша, словно невесть какое открытие сделала, словно в его карточке не было написано о пробитом осколком легком, — это существенно меняет картину. Возможно, боли и одышка вызваны последствиями ранения, возможно, это простудное. Одним словом, съездите в понедельник к ним. Сами понимаете: научный институт, первоклассное оборудование, крупные специалисты. Они вас быстро приведут в порядок.
Докторша достала плотный заклеенный конверт.
— Здесь направление. Сдадите его в институтскую поликлинику. Предупредите домашних, возможно, понадобится непродолжительная госпитализация.
Агеев сунул конверт во внутренний карман пиджака, вежливо поблагодарил и вышел на улицу. Прошел несколько шагов, прислонился к дереву и почувствовал, что его мутит, как после жестокой попойки. Влажная скользкая кора холодила пальцы. Желтые, прокуренные, пальцы вздрагивали, словно их дергало током, и он запустил ногти в кору, чтобы унять эту противную дрожь.
Откуда-то из глубин подсознания, словно рыба из темного омута, всплывал страх. Как бикфордов шнур от тлеющего окурка, он зажегся от слова «Сосновка», деловито произнесенного улыбчивой докторшей, и теперь огонек бежал, бежал по нервным клеткам, пядь за пядью подбираясь к мине, заложенной в нем самом, и наконец добежал, и мина взорвалась, разнеся его в клочья: рак!
Агеев как-то уж был в Сосновке. Дернула нелегкая подрядиться написать очерк о новом научно-исследовательском институте, и Сухоруков отвез его туда на своей машине и показал линейный ускоритель и бетатрон — глыбы полированного металла, отгороженные от всего живого бетонными степами метровой толщины и свинцовыми дверями, открыть которые было под силу только мощным электромоторам. В чреве этих чудовищ рождался невидимый поток электронов, несущих исцеление больным людям. Не пилюли, не микстуры — лекарство XX атомного века. Агеева поразило обилие приборов, — от телевизионных установок, которые помогали врачам наблюдать за больными, не подвергая себя опасности облучения, до импульсных счетчиков, бесчисленных реле, осциллографов, самописцев, — гул мощных вентиляторов, абракадабра физических терминов, которыми так и сыпал Андрей. Трудно было поверить, что это — не физико-техническая лаборатория, вроде той, какую показывали в фильме «Девять дней одного года», а — медицина. Зябко и неуютно становилось от такой медицины на душе, и не венцом природы, не самым прекрасным ее творением, а жалкой букашкой казался человек, распростертый на столе под сверкающим раструбом марсианского циклопа.