На Дмитрии был белый халат и шапочка, и он, обмирая на каждом шагу, прошел за Сухоруковым узким каньоном в большой зал, где «жил» бетатрон («Пока единственный в Союзе, сорок два миллиона электронвольт!» — с неуемным тщеславием ребенка, которому ко дню рождения подарили новую игрушку, сказал Андрей), и смотрел, как врачи колдуют возле пультов и экранов, вполголоса обмениваясь какими-то репликами. Насколько же добрее, человечней казалась медицина с деревянным стетоскопом и волосатым ухом старого доктора: «Нуте-с, голубчик, так на что мы жалуемся?..»
— Это сущая ерунда, — сказал Сухоруков, когда Дмитрий поделился с ним своими мыслями. — Ты просто псих, тебе нервы подлечить надо. Хочешь, устрою по старой дружбе к хорошему специалисту? Не хочешь? А зря. Деревянным стетоскопом, как бы он ни был мил твоему сердцу, болезнь не остановишь, вот в чем дело. А энергией излучения электронов мы это делаем вполне успешно. Вся наша техника служит людям. Больным людям, которые уходят отсюда здоровыми.
Тогда это звучало убедительно. Тогда…
…Нет, только не в Сосновку. Куда угодно, хоть на кладбище, только не туда.
Глава двенадцатая
1
Вересов исчез в своем подъезде, а Горбачевы медленно пошли по тротуару, то и дело оглядываясь на рухнувшую липу, словно она притягивала их, остановились у табачного ларька. Григорий Константинович купил пачку «Орбиты» и с наслаждением затянулся, радуясь, что хоть это теперь не надо скрывать и жевать всякую гадость, чтобы перебить запах табака.
— Дай и мне, — попросила Рита, хотя раньше никогда не курила на улице, несколько раз торопливо затянулась и подняла на него потемневшие глаза. — Гриша, нам надо поговорить.
— А может, не надо? — вяло сказал он, ощутив, как что-то противно заныло под ложечкой. — Смотри, какое утро распогоживается. Да и на работу тебе пора. Дома поговорим.
— Нет, сейчас. — Рита увидела, как у него дернулись веки: догадывается, обо всем догадывается! — и пошла напролом. — Гриша, нам нужно расстаться. Постой, не перебивай. Я встретила другого мужчину, я люблю его. Я не могу тебя обманывать, Гриша, разойдемся по-хорошему. Ты прекрасный человек, лучших, наверно, не бывает, мне очень горько, что все так получилось, поверь… Но ты ведь знаешь: сердцу не прикажешь.
— Знаю, — ответил он и прикурил от окурка новую сигарету. Боль под ложечкой усиливалась, растекаясь по всему телу, острая, как моток колючей проволоки; железный обруч все туже сдавливал голову. Григорий Константинович снял фуражку, вытер платком вспотевший лоб. Вот оно, самое страшное. То, чего не ждал. Ждал усталости, раздражения, нетерпения, этого — не ждал. А оно сбылось. Свершилось. — Знаю, — повторил он, тяжело сглотнув набежавшую слюну. — Ну что ж, спасибо за откровенность. Честно говоря, ты меня здорово выручила.
Отвернувшись, Рита кусала губы. Она чувствовала себя пустой и легкой, как воздушный шарик. Словно ничто не связывало ее больше с землей, словно свалилась чугунная тяжесть, все эти недели угнетавшая ее. «Вот и все! — звенело в ней. — Вот и все! Свободна, господи, наконец-то я свободна!»
Больше ни о чем не нужно было говорить, нужно было просто уйти, смешаться с толпой, раствориться в дымке уличной перспективы, не оглядываясь, не оборачиваясь, но последние слова Горбачева неприятно задели ее.
— Чем это я тебя выручила? — спросила Рита.
Горбачев оперся рукой о спинку скамейки, у него густо побагровело лицо.
— Видишь ли, моя дорогая, в сущности, я уже давно хотел сказать тебе то же самое, да только не решался. Я… ну, скажем так: дружу с одной женщиной, она ждет от меня ребенка. Прости, но мне очень хотелось иметь ребенка, ты же знаешь. Конечно, тебе спешить некуда, а я… Мне уже приходится спешить. Со временем ты поймешь, что это такое. Нет, нет, я ни в чем тебя не упрекаю, спаси бог, а теперь и себя не придется упрекать. Это было сильнее меня, понимаешь? Видеть, как он ползает по ковру, слышать, как лепечет, покупать игрушки… Ты меня крепко выручила, спасибо. Через месяц ей рожать, а мне, ты же понимаешь, было бы очень тяжело первому начать этот разговор.