Пошарив по карманам, он наскреб три рубля и горстку мелочи и пошел в парк Челюскинцев. Там, в маленьком кафе на глухой боковой аллее, можно было взять водки, какой-нибудь салат и просидеть в тишине до самого вечера: пусто там в будни, особенно в такой волглый и ветреный день, как этот.
Зевая от скуки, знакомая официантка поставила перед ним графинчик, бутылку пива, селедку с зеленым луком и ушла дремать за буфетную стойку. Агеев проводил ее взглядом и поспешно, словно боясь, что передумает, налил рюмку.
За фанерной стеной тоскливо и монотонно шумели сосны. Ветер сдувал с них вчерашние дождинки и пригоршнями кидал в окно. Небо уже очистилось от туч и на глазах наливалось синью. Да, похоже, радио не соврало, пришло бабье лето.
Холодная водка обожгла горло, разлилась по телу ободряющим теплом. Дмитрий еще никогда не пил вот так, в одиночку; считалось, что в одиночку пьют только законченные алкоголики. Для него выпить — это значило трепаться, хохотать, обнимать друзей, до хрипоты спорить о новой книге или кинофильме, но сейчас ему никого не хотелось видеть, ни с кем не хотелось разговаривать. Плотный конверт во внутреннем кармане пиджака жег, словно раскаленный, и Дмитрий достал его и положил на край стола.
«Интересно, что там написано? — подумал он. — Может, я зря распсиховался? Неужто врачиха отдала бы мне направление, если бы там было написано, что у меня рак, — это ведь, кажется, не принято. Конечно, не принято… как колуном по голове. Мне же тогда, в сорок третьем, с легким ничего не делали: наложили повязку и зажило, как на собаке. Доктор все языком цокал: «Ну, я вам скажу, такого замечательного открытого пневмоторакса у меня еще не было за всю войну». Но рубец-то, след от того «замечательного открытого пневмоторакса», наверно, остался, может, он им сейчас мозги и мутит? И вообще, чего я трушу? Я же под пулями ходил — не трусил, чего я раскис, как старая баба? Сосновка, Сосновка… Андрей сам говорил, что к ним всякие больные поступают, не только раковые. С язвами, со всякими другими хворями. Там даже целый корпус есть — предопухолевых заболеваний, в лесочке, справа от проходной, он все меня туда затащить хотел, а я не пошел. Может, и у меня какая-нибудь ерунда… «пред»… Вот разорву, прочту и сам же над собой посмеюсь, дубина безмозглая. Правильно Андрей сказал: неврастеник, вот кто ты, тебе на самом деле лечиться надо».
Агеев взял тщательно заклеенный конверт. Как-то сами собой напряглись все мышцы, словно ему предстояло поднять пятипудовый мешок муки, а не надорвать клочок бумаги, напряглись и задеревенели. Постой, услышал он беззвучный крик, остановись, не делай этого. Не смей этого делать, слышишь?! Сейчас ты еще ничего толком не знаешь. Ты можешь гадать и так и этак, у тебя есть выбор. Ты ведь уже выбрал, неужели не заметил? Выбрал то, что на твоем месте выбрал бы любой… ерунда какая-нибудь, в крайнем случае — «пред»… Все люди на свете хватаются за лучший вариант, если у них есть выбор, вспомни Сциллу и Харибду, уже в те времена приходилось выбирать, но когда ты надорвешь этот конверт, выбора не будет. Останется что-то одно: или — или. Зачем оно тебе? Разве выигрывают те, кто знает? Это ведь так здорово — жить, ни о чем не задумываясь! Правда, ты как-то не привык к бездумной жизни, но в данной ситуации, может, стоит попробовать? Не зря Сухоруков советовал подлечить нервы. Спрячь свой конверт, слышишь, немедленно спрячь, а еще лучше — порви на мелкие клочочки и выбрось, через две минуты ветер так далеко разнесет их по белу свету, сам майор Пронин не соберет, чтобы прочесть, что там было написано. Выбрось и забудь, словно его у тебя никогда не было. Допей свою водку и ступай домой, нечего тебе тут рассиживаться. Если конверт не будет на тебя давить, ты спокойно скажешь Светлане, что у тебя обычная простуда. Банки, горчичники, горячее молоко с медом, таблетки от кашля, поменьше курить… При всем своем прямо-таки зверином чутье на ложь она проглотит это, не поперхнувшись, а завтра ты поможешь ей убрать квартиру и постирать белье, а вечером поведешь в театр. Хватит рассиживаться, эти минуты принадлежат ей, все твои минуты, сколько их там ни осталось, принадлежат ей. Что ты такое был без нее? Заурядный журналист в маленькой газетенке, и ничего-то ты стоящего не сделал за все свои тридцать семь лет, разве что как- то умудрился полюбить настоящую женщину, а вот за что она тебя полюбила? За что она тебя полюбила, костлявого, кривоносого, нескладного?