Диму отшвырнуло от родителей и прибило к Яшке Басову, в другую колонну. Где-то неподалеку пронзительно кричала мама. Он рванулся назад, но немец больно ткнул его в грудь прикладом.
Мальчишкам повезло — оба оказались в последнем ряду. Сколько немцы ни месили прикладами, больше в кузов никого не загнали.
— Steige hinauf, — сказал офицер молоденькому солдату, румяному от мороза — wirst aufpassen![4]
— Nicht nötig. Es stinkt dort! — Солдат засмеялся и покрутил носом. — Es klappt ohne mich![5]— Поднял задний борт, задернул брезент и загремел железной цепью.
Покачиваясь на выбоинах, машина медленно тронулась. Голосили женщины, надрывались дети. Навалившись на Диму, какой-то старик бормотал молитву. Было темно, как в погребе. Воняло. Он почувствовал, что задыхается. Прижался лицом к намерзшему брезенту. От брезента пахло мочой. Но в складке была дырочка. Маленькая, с трехкопеечную монету.
Машина уже миновала Тучинку и приближалась к Кальварии. По обе стороны дороги, утопая в снегу, теснились дома, над крышами вились дымки. Протрусила заиндевевшая лошадь. Мужик привстал в санях и поглядел вслед машине, вытянув голову из воротника черного кожушка.
Над Кальварией кружили вороны. Деревья стояли черные, будто обгоревшие. В блеклом небе четко отпечатался крест над часовней.
Женщины уже не кричали, а глухо сипели, сорвав голоса. Старик больно упирался Димке в бок острым локтем.
Он попробовал повернуться и не сумел.
Выехали на Раковское шоссе, последние дома городской окраины остались позади. Слева вдоль дороги потянулся редкий перелесок.
Улучив мгновение, когда машину тряхнуло на ухабе и вся масса людей подалась вперед, Димка достал перочинный нож. Это было единственное его богатство, единственное оружие. Всунул острое, как бритва, лезвие в дырочку и изо всех сил потянул вниз.
Брезент заскрипел, разваливаясь, и поток свежего воздуха хлынул в машину. Старик, упиравшийся локтем ему в бок, очнулся.
— Стой, — схватил он Димку за плечо скрюченными пальцами. — Что ты делаешь, газлэн[6], из-за тебя нас всех расстреляют!
— Яшка, прыгай! — крикнул Димка, не глядя, ткнул ножом в эту руку и вывалился в дыру. Ударился о накатанную дорогу, вскочил, скатился по крутому откосу в мягкий, пушистый снег, кинулся в густой кустарник, провалился в яму и замер за лозовым кустом.
Машина поднималась на бугор. Он видел, как из дыры вывалился Яшка Басов, а за ним еще несколько мужчин; петляя, словно зайцы, они побежали в лес, по другую сторону дороги.
Высокие тупорылые грузовики, обтянутые брезентом и замкнутые железными цепями ползли и ползли, натужно ревя моторами, и в каком-то из них, тесно прижавшись друг к другу, стояли его мать и отец, а сам Димка лежал в яме под лозовым кустом, из которого мороз выморозил все соки, и не мог пошевельнуться от пронзительной боли в правой ноге.
«Куда они их везут, — думал он, — неужели и правда в лагерь, как говорили эти типы из юденрата?[7]»
Прошло полчаса, а может, час, когда откуда-то справа, из-за леса, донеслись длинные пулеметные очереди. И Димка догадался, куда шли машины. Возле деревни Тарасово был длинный и глубокий овраг, и вот теперь где-то там пулеметчики стреляли в его мать, и в его отца, и в старика, которому он оцарапал ножом руку, и в трубача Эпштейна с кровавыми бусинками на сивой волнистой бороде — в тысячи и тысячи ни в чем не повинных людей. Звери, фашисты…
Он плакал, уткнувшись лицом в снег и слизывая с губ соленые слезы, а пулеметы гремели, захлебываясь от ярости: тра-та-та-та-та! — и раскаленным железом жгло подвернутую ногу. Хотелось спать — ничего не слышать, ничего не видеть, ни о чем не думать, — белая простыня, белый пододеяльник, скрутиться калачиком, согреться — спать. Нет, только не спать! Жить! Жить, чтобы убить хоть одного фашиста, хоть одного. Всадить ему в горло нож, повернуть и смотреть, смотреть, как он будет умирать.
Димка приподнялся, упираясь спиной в край ямы, всадил правую ногу в развилку между двумя стволами, изо всех сил дернул и завыл от боли. Отлежался, встал, цепляясь за стеклянные ветки и, прихрамывая, проваливаясь в рыхлый снег, побрел по направлению к Дроздам: он хорошо знал эти места, отец, заядлый грибник, исходил их с ним вдоль и поперек сотни раз. В Дроздах, неподалеку от концлагеря для советских военнопленных, жила тетка Андрея Сухорукова, там можно было отлежаться и решить, как жить дальше.