— И ты ему поверил? — воскликнул Агеев. — Как ты мог ему поверить!
— Поверил, — упавшим голосом сказал Горбачев. — Это нутром чуешь. И веришь нутром, а не головой. Подступит тошнота к горлу, ослабнут колени — поверишь. Ну, а потом я к нашей старшей сестричке зашел, конфет занес… мне курить запретили, так ребята конфеты мешками таскали, раздавать не успевал. А ее в это время Вересов вызвал, директор. Видно, ей неудобно было меня выставить, а может не подумала. Ну, я достал свою историю болезни… и все. Главное — диагноз, чем это пахнет, узнать не трудно.
Агеев нащупал в кармане хрустнувший конверт. Ясно, чем пахнет, сырой землей. Может, рассказать? Может, тоже утешится, как Заяц? Нет, не той закваски. Этот будет держаться до конца. А я?..
Горбачев кивнул официантке, и она ловко заменила опустевшую бутылку на полную.
— Но проболтайся никому, чтоб до Риты не дошло, — трезвым, отчетливым голосом произнес Горбачев и строго посмотрел на Агеева. — Убью, если проболтаешься. Нет, нет, верю, но… сам понимаешь. Ни к чему ей это знать.
Агеев вспомнил мордастого парня в ресторане, его руку на Ритином плече и сцепил зубы, чтобы не застонать.
— Любишь?
— Люблю.
— И она тебя любит, — горячо сказал Агеев. — Знаешь, мы всегда завидовали, как здорово она тебя любит. Она отличная женщина. Красивая, добрая, чистая…
— Спасибо, — растроганно сказал Горбачев, — спасибо, друг. Я знал, что ты — хороший мужик. Давай выпьем за красивых, умных, добрых и чистых женщин. За наших жен.
— Давай, — согласился Дмитрий, — только по последней. Пора домой.
Они выпили за красивых, добрых и чистых женщин, за своих жен, обнялись и расцеловались от избытка чувств, и Горбачев остался за столиком, а Агеев вышел. Он прошел по пустынной аллее вглубь парка, сел на скамейку и прижался щекой к спинке. Он был трезв, как стеклышко, словно ничего не пил, даже бутылки пива, хотя выпито было порядочно, — натянутые, обнаженные нервы не удерживали, выветривали хмель. Он понял, что обречен умереть не в далеком необозримом будущем, о котором человек, пока жив, предпочитает не задумываться, словно и впрямь наделен бессмертием, а через месяц, через два, через пять, — в четко обозначенное время, и его охватил ужас, какого он не испытывал ни когда его заталкивали в грузовик — то ли мал был, не понимал, то ли надеялся убежать, — ни когда шел с ребятами на прорыв блокады. Ом всегда верил в свою звезду, в свою удачу, в то, что не отлита еще пуля, которая свалит его, и так думали все или почти все, а то, кто думал не так, погибали в первом же бою. Он никогда не чувствовал себя обреченным, — ни когда замерзал в яме с подвернутой ногой, ни когда Сухоруков и Басов тащили его на носилках по зыбкому болоту; всегда оставался какой-то шанс, надежда ухватить судьбу за хвост, и вдруг он ощутил, что больше нет никаких шансов, что конец неотвратим и близок, страшно близок и неотвратим, — и это потрясло его.
Он всегда равнодушно думал о смерти — после лютых бомбежек Минска, после глубокого оврага под деревней Тарасово, где двое суток дышала земля, — для него в смерти не было ничего торжественного, таинственного, непостижимого, и уже не могло быть. Но теперь он понял, что это ему только казалось, что на самом деле он даже не пытался поглубже копнуться в своей душе, содрать с нее корочку показной бравады и равнодушия, и вот эта минута пришла, и душа его затрепыхалась подстреленной птахой. Оказывается, он до боли сердечной любил все это: багряные, звенящие под ветром осинки, белый пух облаков в небе над головой, прозрачное озерцо, засыпанное ворохами желтых, лимонных, золотистых листьев, тоскливый гусиный ключ, сваливающийся за горизонт, — и какой дикой, подлой, жестокой показалась ему мысль, что все это останется на земле, а его уже не будет. Его не будет, а все останется: восходы и закаты, лес и поле, и лужицы после дождя будут матово поблескивать на асфальте, и смеяться дети. Ничто не изменится в мире оттого, что его не станет, даже листик с осины не упадет, разве что чуть быстрее забьется несколько сердец, но пройдет день, месяц, год — и будут ровно биться сердца… сколько времени понадобится Рите Горбачевой, чтобы утешиться с тем мордастым?.. Утешится и Светлана… с кем?