«Вызвал на свою голову, — подумал Белозеров, гася окурок. — Сидел бы в своей академии, ездили бы в гости друг к другу, как бывало. Попробовать, еще раз потолковать? Пустое дело…»
За обедом, как ни обходили, вернулись к разговору о радиологическом корпусе.
— Не надо было тебе Азему в это дело втравлять, — подкладывая гостю свежих огурцов со сметаной, проворчал Федор Владимирович. — Сам посуди: что он понимает в медицине?
— А ему в медицине понимать не обязательно, ему в жизни понимать надо. — Вересов откинулся на спинку стула и достал портсигар. — Ох, и холодник, Лида, еще бы ел, да некуда. — Лида довольно улыбнулась. — Мужик он толковый, вот что главное. На днях мы с ним в отдел науки ЦК поедем. Я все-таки взорву каньоны, Федор, хоть вы меня с работы снимете, взорву.
— Взорвет, — словно о ком-то постороннем, сказала Лида, убирая тарелки. — Помнишь, Федь, как он в Дрездене перед генералом не оробел?! А уж перед вами…
Федор Владимирович принужденно засмеялся.
— Тебе хоть тот солдатик пишет?
— Да ну, забыл давно.
— А кабы не ты, помнил бы. И как тебя тогда из госпиталя не упекли… Везучий ты, Николай, ей-богу, везучий.
Начало истории было скорее грустным, чем смешным. Молодой солдат ушиб ногу, стала расти опухоль. Препараты отправили в патанатомическую лабораторию: нет ли признаков злокачественности. Смотрел их приехавший из Москвы старичок-генерал, дал заключение: саркома. Выход один: отнимать солдату ногу. А он всю войну прошел — уцелел. Теперь возьми да искалечь…
Вересов еще и еще раз исследовал солдата, ночь просидел над микроскопом и с диагнозом не согласился: опухоль доброкачественная. Генерал настаивал. Уговорили пригласить третейским судьей известного дрезденского диагноста профессора Шульца. Тот посмотрел: доброкачественная опухоль, вылущите, и дело с концом.
Когда немец уехал, генерал подкрутил пышные усы и миролюбиво обронил в толпу врачей:
— М-да… Специалисты. Конечно, нам еще у них учиться надо.
— Нам, может, и надо, — зло ответил Вересов. — А вот вам, товарищ генерал, пора бы уже и выучиться.
Федор Владимирович смеялся, вспоминая вытаращенные от ярости генеральские глаза и воинственные кончики усов, а сам напряженно думал, что же делать. Не лучше ли все-таки поддержать Вересова до того, как его поддержит отдел науки ЦК? А ведь поддержит, раз Азема поддерживает, авторитет у него — будь здоров! Вины-то моей фактически нет. Да и о чем забота? Чтоб оборудовать институт по последнему, как говорится, слову. И министра можно попробовать уговорить. Все-таки престиж: нигде в стране еще нету, а у нас будут.
— Ты пойми, Федор, — словно отвечая его мыслям, сказал Николай Александрович, — если бы я сюда на месяц приехал… ну, на год… Шут его знает, может, и смирился бы, себе дороже. А я думаю о том, что и через десять, и через двадцать лет будет, как же мне у вас на поводу идти? Конечно, не хотелось во все это лезть, да надо. Надо, Федор.
Федор Владимирович побарабанил пальцами по столу.
— Козел ты упрямый, а не профессор, вот кто ты. Что ж, давай завтра пойдем к министру вместе, может, не выгонит.
«А все-таки лучше бы ты сидел в своей академии, — подумал Белозеров, провожая Вересова к машине. — Наберусь я еще с тобой горя».
2
Взрыв каньонов едва не свалил и Вересова, и Белозерова. На коллегии министерства Николай Александрович был обвинен в самоуправстве и авантюризме, Федор Владимирович — в беспринципности и отсутствии контроля над строительством института; обоих отстранили от работы. Выручил Азема: через отдел науки ЦК добился, чтобы о событиях в Сосновке запросили мнение руководителей онкологической службы страны. Ответ прибыл незамедлительно: накладно, но правильно, старые, маломощные кобальтовые пушки свое отживают, поправки к проекту учитывают последние достижения науки и техники. Не считаться с таким ответом было невозможно. Поддержанное партийными органами, министерство вошло с ходатайством в Совет Министров о выделении дополнительных ассигнований на завершение строительства. Деньги и фонды были выделены. Гром прогремел, но дождь не пролился: коллегия отменила свое решение.
— Ну, брат, — сказал почерневший от переживаний Белозеров Вересову, когда они вышли из кабинета министра, — считай, что мы оба в сорочках родились. Откровенно говоря, я уже на себе крест поставил, да и на тебе тоже.
— Чудак, — пожал плечами Николай Александрович. — Я, например, не сомневался, что все так кончится. Мы ведь не для себя, не ради корысти… На крайний случай, звания врачей не отобрали, руки есть, головы есть… рано еще на нас кресты ставить. А за поддержку спасибо, Федор. Худо мне было бы думать, что ты струсил, прости.