Вторая, третья, четвертая операции дали те же результаты: стойкое улучшение здоровья и абсолютную ненужность заместительной терапии кортизоном.
Конечно, это была еще не победа: предстояло изучить отдаленные результаты операции, побочные явления, которые она может вызвать, но Вересов больше не сомневался: идея и тактика верны, корпеть в одиночку, лишь со своими помощниками, — терять драгоценное время. «А Белозеров? — подумал он. — Как же Белозеров?»
Работу Белозеров еще не завершил: заедала министерская текучка. Правда, материалы в основном подобраны, обработаны, но все равно еще нужно время: оформление, апробация, автореферат, оппоненты… даже готовую докторскую довести до защиты — иногда года мало. Конечно, при энергии Федора и положении, которое он занимает, этот срок можно сократить, но насколько?
Николай Александрович еще и еще раз отрабатывал с помощниками методику операции, подбирал выписки из историй болезней. Белозеров был в отпуске. Вернулся загорелый, помолодевший, в тот же день прикатил с Лидой к Вересовым на дачу. Вересов искоса глянул на себя в зеркало и усмехнулся: а когда я выберусь в отпуск? Когда ноги перестанут носить…
Белозеров перехватил его взгляд, понимающе прищурился.
— Не умеем себя беречь. Все дела, брат, дела… А здоровье, оно не возвращается, это мы с тобой как доктора точно знаем. Лучшие годы уходят. С двух концов свечу жжешь, так ведь и сгореть не долго. Махнул бы на Черное море, погрел кости на солнышке, виноградным соком печенки-селезенки прополоскал. Работа не волк, в лес не убежит, все равно всей не переделаем, и детям, и внукам хватит.
Поскрипывая новыми туфлями, он поднялся за Вересовым на мансарду, в кабинет, сел в кресло, шумно вздохнул.
— Открой окно, варвар. Такое, понимаешь, благоухание вокруг, а ты в прокуренной берлоге киснешь.
Вересов распахнул окно.
— Как твоя диссертация?
— В норме, — лениво ответил Федор Владимирович. — Три главы академик Ивлев уже прочел, одобрил, осталась мелочишка, через месяц-другой закончу.
— Что ж ты эту «мелочишку» в санатории доделать не мог?
— Я, брат, в санатории коньяк пил и за бабами ухаживал, — усмехнулся Белозеров, — санаторий как-то для этого дела больше приспособлен. Эх, и бабенку, скажу тебе, я там раскопал, пальчики оближешь. — Он сладко зажмурился. — Рассказать?
— Лиде своей расскажи, обрадуется, — проворчал Николай Александрович, зло выдернул ящик стола, вывернул на пол все бумаги, нашел папку с материалами по новой модификации, сунул Белозерову. — На, читай.
— Да ну тебя, — отмахнулся Федор Владимирович. — Я к тебе в гости приехал, а ты мне всякую заумь суешь. Не пойму, у меня после отпуска полное размягчение мозгов. Дай хоть недельку, пока очухаюсь.
— Читай, — приказал Вересов. — Я тебя дольше дожидался, читай.
Уныло вздохнув, Федор Владимирович поудобнее устроился в кресле и развязал папку. Вересов отошел к окну, сел на подоконник.
Вечерело. Малиновое солнце накололось на верхушку высокой разлапистой ели, она вся светилась. На поляне за забором дымными живыми столбами толклись комары: к погоде. Сквозь плотную зелень листвы смутно краснели крутобокие яблоки. Наташа, босая, в шортах и вылинявшей майке, поливала из шланга огород — высоко вверх взлетала хрустальная струя, рассыпаясь фейерверком сверкающих брызг и опадая на серую, иссохшую землю. Земля пила, пила и не могла напиться, солнце спекло ее жестяной коркой, вода скатывалась в борозды, и Николай Александрович подумал, что нужно сказать дочкам, чтобы прорыхлили грядки и уже потом полили как следует. Не скажи, сами ни за что не сообразят. Облачко влажной пыли долетело до него, мягко осело на губах, — это Наташа, рассмеявшись, направила шланг в его сторону. Николай Александрович погрозил ей пальцем, и тогда она повернула шланг на себя и исчезла за дрожащей стеклянной стеной, повизгивая от удовольствия. Одуряюще сладко пахло укропом, сельдереем, теплой землей, и от этого запаха у Вересова ныло в груди: ну, сколько же можно перебирать бумаги! Ему казалось, что уже прошла целая вечность с тех пор, как Белозеров поудобнее устроился в кресле и развязал папку, но солнце еще не скатилось с мохнатой ели, оно все еще торчало, наколотое на ее верхушку, как кусок баранины на шампур.
Пронзительно заскрипело кресло. Белозеров встал, подошел к окну. Вересов подвинулся, давая ему место. Помолчали.
— Красота-то какая, — наконец негромко произнес Федор Владимирович. — Ну, что ж, поздравляю. — Повернулся, широким жестом подал руку. — Поздравляю, брат, я всегда говорил, что у тебя котелок варит.