Светлая округлая бородка, короткие, щеточкой усы, мягкие волосы, расчесанные на косой пробор, очки с тонкими золотыми дужками, склонная к полноте фигура делали его похожим на модного процветающего врача начала века. Он чуть приметно картавил, даже не картавил, а грассировал, на французский манер. Институтские остряки во главе с Заикиным утверждали, что Вячеслав Адамович достиг этого годами упорных тренировок, на самом же деле картавил он не из склонности к аристократизму, а просто из-за небольшого дефекта речи.
Окончив Минский мединститут и ординатуру, Мельников занимался микроскопическими исследованиями злокачественных новообразований. Он сблизился с Белозеровыми, стал частым и желанным гостем в их доме, а затем, женившись на Юле, — и членом семьи.
Юля была капризной, своевольной и взбалмошной, Лидия Афанасьевна избаловала ее: всегда осознавала себя мачехой и боялась упреков. Молчать, угождать, послушно выполнять любое желание — так было легче и проще. Мельниковым Юля помыкала, как Салтычиха горничной. Вячеслав Адамович был ревнив, и она изводила его простодушно-жестокой болтовней о банкетах с иностранцами, которых ей приходилось сопровождать в поездках по республике, — Юля работала переводчицей в «Интуристе», — безделушками, подаренными на память. Ругаться с нею было бессмысленно, и Мельников, холодея от бешенства, закрывался в своем кабинете, а через полчаса Юля стучалась к нему, пристыженная, виноватая, ласковая, — и несколько дней в доме стояли тишь да благодать. Затем все начиналось сначала.
Вячеслав Адамович любил дорогие, хорошо сшитые костюмы и старинную бронзу. Но самым большим его увлечением были аквариумные рыбки. Целую стену в кабинете Мельникова занимала длинная трехъярусная полка, сваренная из водопроводных труб и уголкового железа и отделанная полированным деревом; на ней стояло десятка полтора аквариумов — от огромного, коллекционного, на двести литров, до маленьких, отсадочных, где выводилась и подрастала молодь. За прозрачными стеклами, красиво подсвеченные электрическими лампочками, бесшумно плавали стаи серебристо-черных скалярий, похожих на кленовые листья, огненных барбусов, полосатых данио, жемчужных гурами, бархатно-черных моллинезий, переливавшихся всеми цветами радуги бойцовых петушков и неоновых рыбок. Плоские черные камни на желтом песке, сочная зелень валлиснерии и криптокарин, пузырьки воздуха из невидимых распылителей, живой и таинственный мир крохотных рыбок, которым природа отдала все свои краски, — все это наполняло душу Мельникова смутным чувством восторга, настраивало на созерцательный лад, заставляло думать о вечности.
Он охотился на редких рыбок со страстью прирожденного коллекционера, не жалея ни времени, ни денег. Знал наперечет всех любителей-аквариумистов, каждое воскресенье ездил на Сторожевский рынок, где торговали всякой живностью, во всех зоомагазинах Москвы, Одессы и Риги у него были друзья, сообщавшие Вячеславу Адамовичу о каждой новинке. Его библиотеке по аквариумистике могли бы позавидовать профессионалы-ихтиологи.
Собираясь в отпуск, Мельников оставлял своей матери самую подробную инструкцию. В ней было расписано, как, когда и чем кормить рыбок, добавлять свежую воду, включать подсветку, чистить аквариумы. Каждый день мать присылала ему длиннейшие послания, обстоятельные, как отчеты младших научных сотрудников, но все-таки успокаивался он, лишь когда переступал порог своей квартиры, горбясь под рюкзаком, набитым камнями с черноморского побережья. Юля злилась: даже о Вовке ты думаешь и говоришь меньше, чем о своих проклятых рыбках! Мельников поглаживал бородку и отшучивался: сына он любил, но, в отличие от рыбок, его можно было полностью доверить заботам женщин: жены, матери, тещи.
И это было все, что он любил: жопа, сын, рыбки, уютно обставленная квартира, хороший костюм, хорошая зарплата… если разобраться, не так уж мало. Во всяком случае, обделенным себя Мельников не чувствовал.
К своей работе он относился равнодушно. Он досконально знал ее, просидев многие сотни часов над микроскопом и простояв у секционного стола; тончайшие хитросплетения клеток, формы ядер, зернистостей, цитоплазмы рассказывали ему о характере заболевания куда больше, чем обычному врачу — длительные наблюдения за больным и сердечные беседы с ним. Он занимался диагностикой, лишенной эмоций; на его заключения не влияли ни чувство сострадания, ни запутанность анемнеза, ни обилие наслаивавшихся один на другой признаков, анализов, температурных скачков, смены настроений. Алгеброй тончайшего среза, ткани, превращенной в микропрепарат, окрашенный специальными составами, он поверял гармонию врачебного искусства, руководствуясь бесстрастными объективными данными, как судья руководствуется буквой закона.