Вячеслав Антонович протер запотевшие очки.
— Паша, ты можешь хоть раз в жизни быть мужчиной? Не пьяной блудливой бабой, а мужиком? Слава богу. Ты висишь на ниточке, твои исследования отдаленных результатов…
— Хватит! — отвернулся Ярошевич. — Не напоминай, самому тошно.
— Ладно, не буду. Одним словом, если все, что ты рассказал, не бред, — поезжай к Белозерову. Только если это не бред, иначе ты увязнешь в таком дерьме, что уже не выберешься до конца своих дней. И — молчи, больше никому ни слова. Никому ни звука, пока я тебе не скажу. Молчи, как рыба, как глухонемой, как булыжник на дороге. Все это слишком важно, слишком серьезно, чтобы трепаться. За клевету дают срок, имей это, пожалуйста, в виду.
— Голубчик, — усмехнулся Ярошевич и пригладил волосы, — не учи меня жить. Что к чему — понимаю, не маленький. Я буду молчать, но это — правда. Слушай, меня эта скотина, Сухоруков, сейчас с работы не отпустит. Позвони своему тестю, чтобы он принял меня где-нибудь в конце дня.
— Позвоню, — пообещал Мельников. — А теперь ступай, мне нужно поработать.
Ярошевич ушел. Вячеслав Адамович набрал номер приемной Белозерова.
Положив трубку, он снова сел к микроскопу и прижался к окулярам глазами.
«Это типичная лучевая, — думал он. — Ее вызвало лабораторное золото, видимо, оно было более высокой активности, чем обычно, а Сухоруков не обратил на это внимания. В результате — передозировка, вместо ста пятидесяти милликюри вкатили двести-триста — и все. Картина ясная, как божий день, ей не хватало только последнего штриха: того, что узнал Ярошевич. Но как они на это решились? Как они на это решились, вот что я не могу понять!»
Мельников аккуратно сложил препараты в портфель и поехал к профессору Чемодурову.
2
Профессор Чемодуров собирался в отпуск. Билеты на самолет уже лежали в кармане, жена с чемоданами сидела в машине, сам он заскочил в лабораторию на несколько минут, чтобы попрощаться с сотрудниками. Там его уже дожидался Мельников: ребята сказали, что старик обязательно завернет по пути в аэропорт. Все, что предстояло сделать лаборатории за этот месяц, было уже сто раз оговорено, выслушивать хоть и умные, толковые, но надоевшие поучения никому не хотелось, и Мельникову обрадовались: подсунь ему свои препараты, он нам и ручкой махнуть не успеет.
Профессор Чемодуров выделял Мельникова из всех своих питомцев за строгий аналитический ум, неуклонную скрупулезность и научную добросовестность, и в душе радовался, когда тот приезжал к нему на консультации. Иван Михайлович, как правило, подтверждал диагнозы Вячеслава Адамовича, ему доставляло удовольствие наблюдать, как растет его ученик на большой самостоятельной работе.
— Ну, что у вас? — отрывисто бросил он, пожимая Мельникову руку. — Если что-нибудь серьезное, простите, голубчик, не смогу. Десять минут для вас, три минуты — для моего курятника. Не мнитесь, не теряйте понапрасну времени.
Первый препарат уже лежал под микроскопом.
— У меня такое впечатление, профессор, что это лучевая, — сказал Мельников. — Посмотрите, пожалуйста.
Чемодуров снял плащ и подсел к микроскопу.
— Больного облучали на бетатроне?
— Нет, коллоидное золото.
Профессор перебросил несколько стеклышек.
В лабораторию вошла жена.
— Иван Михайлович, — жалобно сказала она, — мы опоздаем на самолет. Товарищи, выведите его, ради бога!
— М-да, — пробормотал Чемодуров, — лейкопения имеется, репродуцирующих маловато… Весьма похоже, весьма…
Жена дернула его за рукав.
— Иван Михайлович…
— Ну что ж, думаю, что вы правы. — Профессор встал и потянулся за плащом. — Где ваше заключение?
Вячеслав Адамович достал из портфеля приготовленную бумажку. Чемодуров размашисто расписался и пожал ему руку.
— До свидания, ребята. — Всех, кому было меньше шестидесяти, Иван Михайлович с высоты своих семидесяти двух называл ребятами. — Не ленитесь писать: Сочи, санаторий «Белоруссия». Да вот еще что…
Что еще хотел сказать профессор, для всех осталось тайной: жена за руку вытащила его из лаборатории. А Мельников положил препараты и заключение в портфель и поехал в институт.
Зачем я это делаю, думал он, устало закрыв глаза. Зайца уже не поднять. С золотом или без золота он был обречен: разлитой гнойный перитонит, пневмония, никудышная печень. Только печень максимум через год-полтора свела бы его в могилу. Да, но рецидив рака мог сделать это раньше. Что они надеялись отвоевать? В лучшем случае — месяцы. И из-за этого подставить себя под такой страшный удар?! Они ведь не дети, Вересов и Сухоруков, опытные, знающие врачи. «Для лабораторных испытаний»! Наверно, я никогда и никому не решился бы ввести такой препарат. Знал бы, что есть опасность рецидива, что рецидив — это смерть, и не решился. С ума сойти… Да, Зайца не поднимешь. А Сухоруков? Это же для него хуже смерти. Есть кое-что хуже смерти: бесчестие, например. Особенно для таких, как Сухоруков и Вересов. Конечно, Ярошевичу высоко наплевать на такие штуки, а вот им… Или они только играют в принципиальность, в честность, в «интересы больного — превыше всего»? Только играют, а на самом деле живут своими, шкурными интересами, как Ярошевич, как другие?.. Нет, это не игра — слишком противно. А ведь он мне нравился. Он мне все время нравился, Сухоруков, я даже жалел, что у меня такой характер, мы могли бы сдружиться. Почему его бросила жена? Красивый, здоровый мужик, доктор наук, руководитель отдела… Почему она от него ушла? Наверно, она лучше всех нас знает, что он такое на самом деле. В «Интуристе» моей Юлей не нарадуются: скромница, умница, безупречное поведение, — а я о ней думаю совсем другое. А что она обо мне думает? Все мы носим на службе маски, надеваем вместе с пиджаками и кофточками, а дома сбрасываем — надоедает целый день таскать. Устаешь от них страшно, никакой, вроде, тяжести, а устаешь. Я выбрал маску высокомерного нелюдима; Вересов — честного служаки, который летит к своим больным, бросив гостей за праздничным столом; Юля — скромной монахини, Ярошевич — пьяницы и трепача. А кто же мы на самом деле, без масок, настоящие?.. И когда мы настоящие? Когда летим к больному среди ночи или когда вводим лабораторный препарат? Нет, глупость, препарат — это один случай на миллион. Один-единственный. Может быть, за всю историю нашей медицины. Себе вводили — это да, это было, но — не больным. Это мог делать доктор Менгеле, наши на это не способны. Даже обреченному. Обреченному на все сто процентов. Это подлость и преступление. Господи, какая заварится каша, если я выступлю на конференции, какая заварится каша… Но если я промолчу?.. Если я сожгу эту бумажку в пепельнице или разорву на мелкие клочки и выкину в окно автобуса, а препараты сдам в архив?.. Кто и когда до них доберется, кто и по какому поводу ими заинтересуется? Да никогда в жизни. Даже через сто лет. Сжечь, порвать… Нет. Я мог бы позвать его к себе. Я мог бы усадить его за свой стол и молча положить перед ним заключение и препараты. И смотреть, как он сереет от страха. Он — опытный хирург, ему ничего не надо объяснять. Ничего. А потом, когда он уже умер бы за этим столом, и пережил весь ужас и весь позор, и сплетни, и крики, и все потерял бы, сразу все, что нажил за многие годы каторжного труда, — вот тогда бы я сжег эту бумажку в пепельнице и сказал: «Давай забудем. Все равно ему не поможешь, ему уже ничем и никак нельзя было помочь, я знаю; давай забудем, но впредь, пожалуйста, не бери на себя функций господа бога, мы ведь только врачи, понимаешь, только врачи…» Нет, никаких сцен, Сухоруков — не Ярошевич, никаких сцен, может быть, просто пожал бы руку. А может и нет. Посмотрел бы в глаза. Усмехнулся уголками губ. И мы пошли бы в буфет. И Маша принесла бы нам по стакану коньяка на блюдечках, с чайными ложечками, и лимон. Я с ним никогда не пил. Как это получилось, что мы вместе проработали пять лет и ни разу не выпили вместе по рюмке коньяка? Когда-то он пригласил меня на свой день рождения, а Юле захотелось на концерт польской эстрады. Назавтра я извинился, он засмеялся: ничего страшного, было весело… То есть, было весело и без тебя. Вот и все. А как это просто: сесть друг против друга за столом и выпить по рюмке, и помолчать. Он умный мужик, с таким приятно и помолчать. Ужасное ощущение: проходит жизнь, а ты все один, даже Юля иногда далеко. Ты и рыбы. Немые, равнодушные рыбы. И потный, блудливый Ярошевич: будь другом, подкинь десятку до получки. Будь другом… Как это Заикин хохмит: «У меня такие друзья квартиру обокрали». А в Сухорукове что-то есть, он бы мог…