По асфальту прошуршала «Волга» с красным крестом. Завтра операционный день, привезли кровь и кровезаменители. Из люков прачечной вырывались клубы пара.
Мельников поправил очки, застегнул плащ. Надо идти работать, в лаборатории уже скопилась куча посмотренных препаратов…
Глава шестнадцатая
1
Вересов все еще был в Москве, и клиническую конференцию проводила его заместитель по лечебной работе Татьяна Терентьевна Нифагина. Как обычно, ответственный дежурный по институту отбарабанил о положении в клинике за истекшие сутки и уступил место на кафедре Мельникову.
Сообщение Вячеслава Антоновича было кратким и бесстрастным, как запись в милицейском протоколе, но оглушительным, как удар грома, когда ничто не предвещает грозы.
— Согласно данным, полученным при патанатомическом вскрытии, а так же при изучении микропрепаратов, — негромко сказал он, поблескивая в зал с кафедры четырехугольными стеклышками очков, — больной Заяц, Фома Фомич, пятидесяти семи лет, умер не от разлитого гнойного перитонита, осложненного пневмонией, как утверждает клинический диагноз, а от лучевой болезни, вызванной введением в послеоперационный период в брюшную полость препарата радиоактивного золота.
Он пригладил бородку и замолчал, словно наслаждаясь произведенным эффектом.
Битком набитый врачами и научными сотрудниками, конференц-зал шушукался, сговариваясь о воскресной вылазке по грибы; шуршал историями болезней и дневниками наблюдений; обсуждал новый английский костюм Ниночки Минаевой и новую прическу Людмилы Шацкой, бездарную игру минского «Динамо» со «Спартаком» и кинофильм «Большая прогулка»; стрелял пятерки до зарплаты и гадал, есть ли в буфете пиво. Кроме нескольких десятков врачей, съехавшихся недавно в институт из областей и чувствовавших себя здесь еще чужаками, бормотание дежурного врача и скучные заключения Мельникова никого не интересовали, даже Татьяну Терентьевну, — вместо того, чтобы раздраженно постукивать карандашом по графину, призывая коллег к порядку, она перебирала заявки на медикаменты и графики консилиумов и делала на них отметки красным карандашом. Взрослые люди, пользуясь отсутствием директора, не выносившего посторонних разговоров и занятий, вели себя как школьники-третьеклассники, у которых вдруг заболела учительница. Через несколько минут им предстояло разойтись по ординаторским, по лабораториям и палатам, по операционным и рентгенкабинетам огромного института, только клинические конференции и пятиминутки собирали их всех вместе, — грех не воспользоваться, чтобы решить куда более животрепещущие вопросы.
Разгон, взятый этой машиной, был так велик, что слова Мельникова пробивались в зал с некоторым опозданием. Какое-то мгновение машина еще катилась по инерции, не в силах сразу остановиться, но наконец радиохирург Иваницкая, сидевшая в переднем ряду, сдавленно ахнула, поняв, что произошло, — и стало тихо-тихо. Так оцепенело тихо, как не бывало даже когда за председательским столиком, недовольно нахмурив брови, сидел Вересов. Так тихо, что сразу стало слышно, как ветер шуршит за окнами на асфальте опавшими листьями да в лампах дневного света жужжит какая-то чертовщина, словно муха на липучке.
— Послушайте! — вскочил со своего места Ярошевич. — Но ведь это… ведь это — убийство! Слышите, товарищи! — голос у него сорвался и взлетел петушиным фальцетом, но никто даже не усмехнулся. — Это — убийство, и убийца вы, Андрей Андреевич! — Он ткнул в Сухорукова, повернувшегося к нему, вздрагивающий палец. — Вы, вы…
Зал загудел.
— Дайте Павлу Петровичу воды, — сказал Сухоруков. — По-моему, у него истерика. — Шагнул к кафедре, взял пластинки с препаратами. — Простите, Вячеслав Адамович, вы еще с кем-нибудь эти препараты консультировали?
— Вы сомневаетесь в моей квалифицированности? — язвительно ответил Мельников.
— Нет, нет, спаси, как говорится, бог. — Сухоруков не обратил внимания на его тон. — Но, сами понимаете, обвинение слишком серьезное, чтобы…
— Да, я консультировал препараты у профессора Чемодурова, — перебил его Мельников. — Он полностью подтвердил мой диагноз. Кстати, заметьте себе, уважаемый Андрей Андреевич, что я никого и ни в чем не обвиняю. Я просто констатирую факт.
— Полноте, Вячеслав Адамович, за кого вы нас принимаете, — побледнел Сухоруков. — Вон даже Ярошевич понял, что означает ваша констатация.