— Вы не смеете меня оскорблять! — крикнул Ярошевич. — Я — такой же врач, как и вы! Но я лечу людей, а вы — убили!
— Заткнись! — послышался из глубины зала звонкий голос Заикина. — Заткнись, а то я сейчас тебя самого убью!
— Товарищи! — Татьяна Терентьевна уже давно отложила свои записи и усердно стучала карандашом по графину. — Товарищи!..
— Так вот, — Сухоруков покачал пластинки на руке и положил на край кафедры, — я вполне доверяю лично вам, уважаемый Вячеслав Адамович, и высокому авторитету профессора Чемодурова, но в такой ситуации… В такой ситуации было бы не грешно проконсультировать препараты еще у двух-трех крупных морфологов, прежде чем выносить заключение на конференцию.
— Не слишком ли жирно, уважаемый Андрей Андреевич, — усмехнулся Мельников.
— Что вы там болтаете! — снова взорвался Заикин. — Какое может быть «жирно», если речь идет о научной и врачебной репутации ваших товарищей по работе, наконец, об их человеческой судьбе! Тут лучше сто раз отмерить, прежде чем вот так резануть…
— Георгий Захарович, — постучала по графину Нифагина, — попрошу вас без резкостей. Стыдно…
— Позвольте еще один вопрос, — сказал Сухоруков, и в зале снова стало напряженно тихо. — Полагаю, вам известно, что тяжелый перитонит может усилить синдромы лучевого поражения, а у больного Зайца был очень тяжелый перитонит. Не могла ли возникнуть ошибка в заключении на этой почве?
— Андрей Андреевич, — глухо проговорил Мельников, — я понимаю: вам сейчас тяжело. Поверьте, мне это тоже не доставляет никакого удовольствия. Куда охотнее я подтвердил бы клинический диагноз. Но, ради бога, не считайте меня мальчишкой. Я уже давно вышел из того возраста, когда можно перепутать перитонит и синдромы, которые он усиливает, с лучевой болезнью.
Нифагина встала из-за стола. Маленькая, плотная, круглолицая, заместитель директора по лечебной работе была воплощением добродушия, снисходительности и терпеливости. Если бы Татьяна Терентьевна могла, она с радостью примирила бы лед и пламень, только чтобы все было тихо, чинно, пристойно, без ругани и размахивания кулаками. Доброта ее не знала границ. С одинаковым участием выслушивала она и ординатора, который никак не мог установить диагноз и приходил к ней за советом, и молоденькую медсестру, обманутую каким-нибудь прохвостом, и жалобу больного на грубость санитарки. Отчитывать, наказывать провинившихся было для нее сущей мукой. «Ну, что же вы, миленькая, — нараспев говорила она той же санитарке, — ну, как вы не понимаете… Ему ведь и так тяжело, больному, а тут еще вы… Вы же умница, вы же чуткий, душевный человек, подите и извинитесь перед ним, ему будет приятно». Вот и сейчас щеки у Татьяны Терентьевны пошли красными пятнами, и она уже загодя жалела и Сухорукова — такой молодой, такой талантливый, и такая страшная ошибка, что ж ему, бедному, теперь будет… — и Вячеслава Адамовича: шуточное ли дело — бросить в лицо товарищу обвинение в убийстве, тоже ведь переживает, вон аж побелел весь; и доктора Ярошевича: конечно, врач он слабенький и человек неприятный, но ведь и затюкали его в последнее время Сухоруков и Вересов; и себя она жалела: ну, почему обязательно при ней должен был случиться этот скандал, нет, чтоб при директоре, поди знай, что теперь делать; и институт: вот уж пойдут трепать нервы всякими комиссиями да проверками, и вообще разговоров не оберешься…
— Товарищи, у кого есть вопросы? — спросила Татьяна Терентьевна.
— У меня, — поднялся Заикин. — Андрей Андреевич, сколько золота ввели больному?
— Не помню. — Сухоруков провел ладонью по глазам, словно разгоняя пелену перед ними. — Кажется, сто пятьдесят милликюри, нужно проверить по требованию.
— Но ведь это смешно: сто пятьдесят милликюри и — лучевая болезнь! — сказал Басов. — От такой дозы люди не погибают. Мы вводили такие дозы десятки раз, и никто из больных не умер.
— Но то было другое золото. — Ярошевич снял шапочку и вытер ею лицо. — Михаил Савельевич, — он отыскал глазами коренастую фигуру заведующего лабораторией жидких изотопов Шутова, — вы нам не подскажете, для чего предназначалась последняя партия радиоактивного золота?
Шутов встал, в него с напряженным ожиданием впились сотни глаз. Лишь несколько человек в зале поняли суть вопроса Ярошевича, но Шутов понял, и лицо у него стало землисто-серым.
— Последняя партия, как и три предыдущих, на сопроводительных документах имела штамп: «Для лабораторных испытаний», — сдавленно ответил он.
По залу словно ветер пронесся: взрыв голосов выплеснулся за закрытые окна.