— Хватит, хватит, — поспешно остановила их Нифагина, собирая бумаги. — Павел Петрович, Георгий Захарович… Ступайте к больным, хватит дискутировать!
Сухоруков сидел у окна, закинув ногу за ногу и сцепив на колене руки. Рукам было покойно на колене, они отдыхали, свободные от скальпеля и карандаша. Белый глухой халат с черной пластмассовой коробочкой фотодозиметра и белая шапочка, надетая чуть наискосок, отбрасывали на его лицо синеватую тень, оно казалось неестественно бледным, словно густо присыпанным мукой, даже коричневая бородавка над верхней губой посерела. Вздернув жесткий раздвоенный подбородок, Сухоруков пристально, не мигая, смотрел на большой негатоскоп, с которого главный рентгенолог института Максимова убирала снимки. Эмилия Борисовна ежилась под его неподвижным взглядом и не решалась обернуться, чтобы не расплакаться от жалости; зло тряхнув рыжими, как осиновая листва ранней осенью, волосами, она выдернула из зажима последнюю рентгенограмму и пошла к двери.
Потом зеленоватое поле негатоскопа исчезло, его заслонило что-то белое, сквозь которое просвечивало что-то розовое, туго оттопыренное, и по этому белому с розовым он узнал Ниночку Минаеву: с треском сорвав с пачки «ВТ» целлофановую обертку, она сунула Сухорукову сигарету и чиркнула блестящей зажигалкой. Он закурил и увидел рядом с Ниночкой Басова. Яков Ефимович переминался с ноги на ногу, носки стоптанных башмаков у него задрались, а лицо было сморщенное, как печеное яблоко. Заикин сидел на подоконнике и разминал сигарету, табак сыпался ему на халат. Когда весь табак высыпался, Заикин свернул бумажку в тугой шарик и щелчком послал в дальний угол.
— Андрей Андреевич, — сказал он, — Басов прав: сто пятьдесят милликюри и лучевая болезнь — это или собачий бред, или провокация.
— Только не провокация. — Ниночка сунула зажигалку в карман. — Не дури, Жора, Мельников на это не способен. Может, передозировка?
— Нет, — покачал головой Яков Ефимович, — исключено. Я уже посчитал по остаткам активности. Одно из двух: или это перитонит, и Мельников ошибся, или феноменальная радиочувствительность, не имеющая прецедента в истории радиологии.
Они перебрасывались словами, как перебрасываются мячом на пляже. Сухоруков почувствовал, что у него трещит голова.
— Ступайте, ребята, — попросил он. — Ступайте, мне надо побыть одному.
Ниночка опустила ему в карман сигареты и зажигалку, и Андрей увидел, как у нее дрогнули ярко накрашенные губы.
Они вышли, осторожно прикрыв за собой дверь, и Сухоруков остался один в длинном низковатом зале, тесно заставленном рядами желтых сосновых стульев. Корифеи отечественной медицины, лысые и гривастые, бритые и бородатые, в военных кителях и цивильных пиджаках, угрюмо глядели на него с портретов, намалеванных бестрепетной и бесталанной рукой институтского богомаза, — только лысинами, да гривами, да покроем пиджаков они отличались друг от друга. Пирогов, Мечников, Павлов, Боткин, Бехтерев, Вишневский, Петров… Еще сегодня утром он с юмором думал, что через десяток лет где-то вон в том свободном простенке повесят и его портрет, такой же грязно-коричневый и унылый, как и остальные. Над «Присягой врача Советского Союза». А что, вполне подходящее место, правда, освещение не очень, ну да уж ладно, не теснить же стариков… Впрочем, почему бы и не потеснить? Онкологов среди них маловато, а институт-то все-таки онкологический. Шут с ним, обойдется и простенком. Смотри сверху вниз, на белый ватманский лист, исписанный черной тушью и заправленный в деревянную рамку, и повторяй, как студенты на выпускном акте: «Принимая высокое звание врача и приступая к врачебной деятельности, я торжественно клянусь все знания и силы посвятить охране и улучшению здоровья человека, лечению и предупреждению заболеваний, добросовестно трудиться там, где этого требуют интересы общества, быть всегда готовым оказать медицинскую помощь, внимательно и заботливо относиться к больным, хранить врачебную тайну…» Ну, что ж: посвятил… охранял… улучшал… лечил… предупреждал… да, добросовестно… именно там… был всегда готов… внимательно и заботливо… хранил, как зеницу ока… Все в прошлом, или, как это правильнее, в прошедшем. Да, да, в прошедшем времени.
За окном, на площадке, — забрызганная грязью «Волга», на колпаки налипли листья. Мотор после капиталки обкатан, тянет, как зверь. На восемнадцатом километре у самой дороги дуб — всем дубам дуб! Втроем чуть обхватили, а все длиннорукие: и я, и Ниночка, и Заикин. Если выжать сто сорок — ну, что тому дубу сделается? Зачистят, закрасят… Очень вы, Андрей Андреевич, уважаете шумовые эффекты. Хлебом не корми. Что значит — папаша был барабанщиком в самодеятельном духовом оркестре медработников. Гены, старик, гены, проклятая наследственность. Угробить машину, искалечить дуб, охраняемый государством как уникальный памятник белорусской природы, доставить столько хлопот инспекторам ГАИ и доброхотам с автогенными аппаратами, — на такое и впрямь может решиться только любитель шумовых эффектов. Зачем вся эта какофония? Ты же врач, пижон. Ты знаешь, как запустить остановившееся сердце и как вдохнуть воздух в опавшие легкие, неужели ты не сможешь придумать что-нибудь простенькое и интеллигентное, как янтарные серьги Ниночки Минаевой. Обязательно нужен фейерверк… А машину распорядись отдать детям Фомы Фомича Зайца, если можешь хоть на одно мгновение поверить, что ты убил его. Конечно, «Волга» не заменит им отца, но людям свойственно утешаться в скорби, что ж поделаешь…