Вошла санитарка, заскрипела стульями. Сухоруков перехватил ее взгляд — в нем был ужас. «Убийцы в белых халатах», — механически подумал он и съежился под тяжестью этих слов.
Вспомнил первую встречу с Зайцем, в поликлинике, на консилиуме.
— Выпиваете?
— Само собой, доктор. Теперь кто не пьет? Телеграфные столбы, у них чашечки…
— Я эту байку еще двадцать лет назад слышал. Помногу?
— Чего?
— Помногу, говорю, выпиваете?
— Да оно как сказать. Триста примешь — вроде как чего-то не хватает, никакого эффекту. Ну, а полкило вроде в самый раз. Так что на половинке обычно и закругляюсь.
— И часто закругляетесь?
— А это можно прикинуть. Значит, Новый год, День Советской Армии, 8 марта, 1 мая, День Победы, Октябрьские, День Конституции — эт уж как закон. Свои именины, жёнкины, двух дочек, двух внуков, само собой зятьев — извольте бриться. Опять же аванс, получка, премия, прогрессивка, отпускные. Ну и по мелочам: кран кому заменишь, бачок починишь, вентиль поправишь — угощение.
— Все ясно. Каждый день.
— Ну, не то чтоб каждый, однако…
Сухоруков курил сигарету за сигаретой, складывая окурки на подоконник, и у него пощипывал обожженный дымом язык. Мутная тошнота подкатывала к горлу, и он загонял ее вглубь, тяжело сглатывая слюну. Хотелось пить, но санитарка унесла графин с водой, а в конференц-зале умывальника не было — с удовольствием напился бы из-под крана. Почему в зале не сделали умывальник, ведь тут на клинических конференциях тоже смотрят больных, всем гамбузом, особенно когда встречается интересный случай с трудноустанавливаемым диагнозом. Правильнее всего было бы, конечно, подняться на третий этаж, к себе. Там есть вода и диван. Можно замкнуться и лечь. Нет, сначала напиться. Но он знал, что не сдвинется с места, пока не додумает все до конца. Потом он еще сто раз будет к этому возвращаться — неважно. Важно все додумать сейчас.
Яков прав: если у Зайца развилась лучевая болезнь, значит, это феномен радиочувствительности. Норма препарата отработана, проверена и перепроверена: внутрибрюшинно два милликюри на килограмм веса, с учетом состояния больного и тяжести перенесенной операции. Все было учтено, буквально все.
Если бы я рисковал, подумал он. Если бы там была хоть одна стомиллионная риска… Но я ничем не рисковал, в том-то и дело, я даже не думал о риске. Все, что угодно, но лучевая болезнь не приснилась бы мне даже в самом кошмарном сне. Его погубили перитонит и пневмония. Мельников ошибся. Мельников не мог не ошибиться. Но ведь препараты еще смотрел Чемодуров! Два опытнейших патоморфолога. Короче говоря, мне конец. Перитонит или лучевая — какая разница. Человек умер, а препарат предназначался для лабораторных испытаний. Для лабораторных — не для клиники. Одного этого с избытком хватит, чтобы лишить меня звания врача, всех моих титулов и отдать под суд. Формально я не имел права вводить этот препарат больному. Даже чтобы подарить ему лишний год жизни. Не имел права? Но почему? Что важнее — равнодушный формализм или стремление любой ценой помочь больному человеку?
«Не лукавь, — сказал он сам себе. — Ты нарушил закон, государственный, врачебный, человеческий. Твой опыт, твоя уверенность, твое стремление любой ценой… ничего не стоят. Победителей не судят, но в том-то и фокус, что тебя следовало судить, даже если бы ты победил. В назидание другим, кто потерпел бы поражение, потому что плата за такое поражение одна — человеческая жизнь. Не твоя — чужая. И ты не властен распоряжаться ею по своему усмотрению. Тем более что поражение потерпел ты».