Лена в тот вечер не упала, только привалилась к Мишкиному плечу и на несколько секунд потеряла сознание, ужасно напугав этим несчастного Мишку. Но именно с этого старта между Еленой и Сергеем возникла постоянная связь. Отныне они всегда знали когда кому плохо, когда хорошо, когда тоска гложет другого, а когда наоборот — радость. Иногда, находясь где-нибудь на другом конце земного шара, перед сном, в тишине, Сергей слышал сквозь усталость легкий постоянный звон, словно вечно затухающая струна. Перед стартом он на несколько секунд закрывал глаза, замирал, и комментаторы всех стран в этот момент взахлеб кричали о знаменитой паузе Быстрота, о том, что сейчас суперчемпион настраивается на победу. А он всего лишь вслушивался, звенит ли эта струна. Они между собой много гадали о природе этого необычного феномена. По своим физическим силам Лена была хрупкой и совсем неспортивной, и по идее никак не должна была усилить атлетичного гиганта какой-то фантастической силой. Дело было в каком-то чисто духовном резонансе, когда слияние двух нервных систем словно подстегивало организм Сергея, находя новые резервы для небывалого спринтерского рывка.
Через месяц после того забега они получил первую свою однокомнатную квартиру, через полгода, после победы на первенстве Европы — машину. Это было только начало. Он неизбежно побеждал, и этим нравился начальству. С каждым прошедшим победным годом они получал новые ордена и новые ордера, меняя квартиры на все более обширные и все в более престижном районе. На все спортивные праздники его непременно вызывали в президиум. Быстров внушал к себе уважение: мощный, красивый, немногословный до лаконичности — живое олицетворение успехов советского спорта, и советского народа в целом.
Он и в самом деле был надежен, этот Сергей Быстров. Он мог себе позволить проиграть первенство Союза, но на международных стартах все золото было его. Он приучил к этому и тренеров, и руководство федерации. Да и сам он не позволял себе распускаться — по прежнему ни рюмки водки, ни затяжки сигареты. Даже без помощи Лены он по собственным результатам входил в пятерку лучших спринтеров мира. Он был жесток к себе, к своему телу, и за это его уважали и даже побаивались коллеги.
Так прошло тринадцать лет. И вот он, Сергей Быстров, уходит. Выиграна последняя, третья по счету олимпиада, установлен фантастический для спринтеров результат. Федерация бы его так просто не отпустила, но сработал уже другой отрицательный результат «феномена» Быстрота. Он выжил из спорта три поколения своих коллег по спринтерской дорожке. Первым был Малахов, безнадежно застрявший в вечном «серебре», затем попытавшимся уйти на 400 метров, но без особой славы и успеха. Потом он махнул на все рукой, начал попивать, и исчез где-то в тренерской глубинке. За эти годы Быстрота уже откровенно боялись, никто не хотел идти на эту самую престижную прежде дистанцию.
Но главное было не в этом. Устала прежде всего Лена. Слишком большой ценой давалась ей его победы. Она безумно хотела детей, но ни как не могла родить. Выкидыши были жестокой ценой за многочисленные медали и кубки, пылившиеся в огромной, пятикомнатной квартире в одном из престижнейших домов в двух шагах от Кремля. Там же пылился диплом с ее университетским поплавком, в науках она так же не преуспела, слишком провинциальный у нее для этого оказался характер. Промучившись два года в аспирантуре она махнула на все рукой, и осталась женой при знаменитом муже. Она стала ездить с ним по соревнованиям, редкая привилегия в те времена. Это позволялось только Быстрову, бессменному знаменосцу олимпийской сборной. Но после последнего олимпийского золота она сказала — «Все!»
И он ушел. Ушел, когда в это ник-то уже не верил.
— Мы никогда тебя не забудем, Сергей Александрович! — так неудачно закончил свою речь председатель Госкомспорта. Все невольно усмехнулись, да и самого Быстрота эта неуклюжая фраза заставила скривиться — как о покойнике. Но забыть они действительно не забыли. Вскоре он очутился за столом председателем одного Всероссийского спортивного общества. Его предшественник, знаменитый чемпион пятидесятых годов был срочно отправлен на пенсию по возрасту и профессиональной болезни — хронического алкоголизма. Должность, доставшаяся Быстрову, была почетной и необременительной. Как раз в то время входило в моду импортное слово для обозначения такого вида деятельности — синекура. Сергей по прежнему начинал день с непременной двадцатиминутной пробежки, но быстро втянулся в новую для себя жизнь.
Через год Лена благополучно родила девочку, и впервые он помогал ей, а не она ему. Врачи были удивлены столь легкими родами в столь сложном возрасте. Жизнь потекла дальше, Сергей все больше вливался в жизненный поток строгих дел, он и сам уже начал в них разбираться со свойственном ему дотошностью, докапываясь до самой сути проблемы, до мелочей. На Быстрота перестали смотреть как на свадебного генерала, к его мнению начали прислушиваться и в Госкомспорте.
А Лена наоборот, ушла в семью, в ребенка, назвали ее Жанной. Это было ее, личное счастье, выстраданное и дорогое. Она отрезала от себя все прежнее: театры, выставки, вернисажи, все, что прежде составляло ее быт и образ жизни. Для нее остались только двое — муж и дочь, вернее, наоборот — дочь и муж. Сергей эту перестановку почувствовал сразу, но понял ее и смирился. И для него тоже очень много значил этот комочек общей плоти.
В одну из летних ночей дочь вдруг заболела, плакала всю ночь, металась, к утру поднялась температура. Сергей пришел на работу думая только обо одном: пришел ли врач, сбила ли Лена у дочери температуру. Потом началось заседание руководство федерации легкой атлетики, он отвлекся от тревожным мыслей. Прения были в самом разгаре, когда он почувствовал острый укол страха, услышал как Ленка зовет его, как ей плохо. Как раз спросили его мнения.
— Я лично «за», — сказал поднимаясь, Сергей, — и простите ради бога, мне нужно срочно позвонить домой.
По телефону он звонить не стал, бросился вперед ведомый как маяком Ленкиным горем. Сергей гнал по Москве свою черную «Волгу» не обращая внима6ние на светофоры, и каким-то чудом проскакивая под зеленый свет.
Ее голос вел его и по коридорам громадного корпуса детской больницы. Быстрота пытались остановить, но он отметал все своим громадным телом и уже въевшейся в кровь начальственной властностью. На одной из вешалок он увидел белый халат, накинул его себе на плечи. И наконец — та дверь. Навстречу, сердито шипя рванулась медсестра.
— Сережа, она умирает! — крикнула из-за его плеча Лена.
— Спокойно — спокойно! — и Сергей склонился над телом дочери.
Его белое лицо ужаснуло его. Оно уже было неземным, отрешенным. Сергей взглянул на жену.
— Может попробуем?
Та в ответ только согласно кивнула головой. Они склонились над ребенком, истово вглядываясь в черты любимого лица.
«Прощаются», — подумала медсестра, и на цыпочках вышла из палаты. Через полчаса Сергей вышел. Люди в белых халатах сделали сочувственно-скорбные лица, приготовились выразить соболезнование.
— Дайте жене понюхать нашатырь, — сказал он, не глядя на врачей, и, пошатываясь, пошел по коридору. Лена действительно лежала без сознания, но ребенок был жив, он просто спал, дыша легко и ровно, порозовевшее лицо было спокойно и безмятежно.
Они оба долго тогда болели после этого, затем все выровнялось, и потекло старым руслом. Для Сергея все важней и важней становилась работа, он стал задерживаться допоздна, часто начал прихватывать и выходные. При этом он заставлял работать и остальных, и подчиненные уже с тоской вспоминали прежнего начальника, при котором жилось гораздо спокойней.
Елена сначала обижалась на подобный распорядок семейной жизни, потом привыкла, благо дочка требовала к себе много внимания после той страшной болезни. Она возила Жанну по курортам и санаториям, учила ее плаванью, а в одной из комнат соорудила целый тренажерный зал. И девчонка потихоньку выправилась, росла крепкой и веселой.