«Нельзя, попросту невозможно терпеть, чтобы население освобожденных районов жило таким образом! — думал Балинт, глядя из окна автомашины. — Дайте срок… Вот завтра…»
Майор тяжело вздохнул и закрыл глаза. Он задумался о будущем, о самом близком будущем.
Когда он снова открыл глаза, тьма уже легла на окружающие поля, только где-то вдали через неровные промежутки посверкивал неведомый огонек — то ли знак опять воцаряющейся в этом краю мирной жизни, то ли отблеск войны, ведущейся здесь за эту мирную жизнь.
Балинт очень устал. Однако воображение его продолжало без удержу мчаться вперед, не встречая на своем раздольном пути никаких преград. Лысый майор все еще старался думать о задачах и трудностях завтрашнего дня, но вопреки его воле перед глазами вставали такие яркие, теплые, щедрые и счастливые картины, о которых едва ли осмеливались мечтать даже самые наивные, хоть и полные добрых намерений люди, считающие, что социализм следует осуществить одним указом или законом, притом завтра же, нет, даже сегодня.
«Но-но! — призывал лысый майор к порядку свое буйно разыгравшееся воображение. — Путь предстоит еще дальний. Долгий и нелегкий. Но можешь не бояться, мы туда дойдем! Пусть не завтра, не без жертв, но дойдем обязательно!»
Он сделал попытку беспристрастно оценить реальную обстановку, чтобы на основе этого представить себе завтрашний день. На какое-то мгновение ему в самом деле удалось мысленно нарисовать более или менее реальные планы будущего, но тут же он опять вцепился в гриву своей стремительно скачущей фантазии. Голова его пылала, сердце бешено колотилось.
— Венгрия!..
На одном из перекрестков проезжающие получили от начальника контрольно-пропускного пункта справку:
— До Дебрецена семнадцать километров!
«Да, нам будет нелегко! — мысленно повторял Балинт уже много раз слышанное, ставшее банальным и тем не менее сохраняющее всю серьезную силу утверждение. Ну что ж, хорошо! Я это знаю, будет нелегко. Но мы справимся!.. Нет, не песнями и не разговорами надо служить родине… Ну вот, опять ты сел на своего конька, Геза! — снова призвал он себя к порядку. — Впрочем, надо и говорить о родине, и петь о ней. Правдивое слово рождает великие дела, песня наша побуждает к действию. Я стану говорить о родине своими делами, ими же буду к ней обращаться. Она этого языка, возможно, не понимает. Пока еще не понимает… Но я все равно буду говорить делами о всех своих мыслях и всех своих чувствах. Дела тоже умеют красно говорить. Они звучат, как чудесная песня…»
В полночь автоколонна редакции «Венгерской газеты» остановилась перед угрюмым темным зданием дебреценской комендатуры.
6. «Ее сиятельство»
— Добрый вечер!
— Во веки веков, аминь.
Для редакции «Венгерской газеты» и возвратившихся вместе с ней из плена на родину гонведов городская комендатура отвела целый дом, стоявший незаселенным со времени освобождения Дебрецена. Это было очень узкое, в несколько этажей здание из бутового камня, где на каждом этаже на улицу выходило лишь по три окна.
В течение многих лет здание служило интернатом для воспитанниц известной дебреценской педагогической коллегии. В начале октября 1944 года воспитанницы были распущены по домам, интернат при коллегии закрыт, и с тех пор в доме проживал один привратник, маленький, тщедушный человечек лет за шестьдесят, даже в комнате никогда не снимавший наглухо застегнутой зимней шинели из грубого темно-коричневого, явно предназначенного для монашеских одеяний сукна.
Ни на стук, ни на зов прибывших привратник не откликался. Лишь после того, как охрана «Венгерской газеты» забарабанила ружейными прикладами в огромные дубовые ворота, для пущей крепости обтянутые обручным железом, верный страж дома почел за благо повиноваться. На дружелюбное приветствие Балинта он ответил какой-то молитвой.
Свет, ударивший в него из четырех-пяти электрических фонариков, не привел привратника ни в малейшее замешательство. Он принялся быстро, почти скороговоркой сыпать словами, заявляя, что дом этот — собственность коллегии и впустить кого бы то ни было в интернат он может только при условии, если на руках явившихся имеется разрешение директрисы, добиться чего, между прочим, не так легко, потому что госпожа директриса соблаговолила покинуть Дебрецен еще в середине октября и с той поры не подает о себе никаких вестей.