Хотя Пастор и защищал Мартона самим своим присутствием, но даже он нашел чтение совершенно излишним.
— Что нам за дело, Марци, как господа сдирали шкуру с бедного люда вчера или тысячу лет назад? — сказал он. — Меня, например, куда больше интересует, что нужно будет предпринять, когда мы вернемся домой, чтобы никто не мог сдирать шкуру с нас, — вот главное!
— Видишь ли, Дюла, в жизни бывает и так: толкуют о шурине, а хотят, чтобы на ус намотал кум, — проговорил Ковач. — Так оно и здесь. Маркс пишет о вчерашнем дне для того, чтобы мы сумели понять свой нынешний да приготовились получше к тому, что должно совершиться завтра и послезавтра.
Шебештьен, который, прислонясь к бревенчатой стене барака, все время слушал Мартона молча, теперь что-то пробормотал и кивнул в знак согласия.
— Да… — смущенно промолвил Пастор.
Но после новой попытки вникнуть в смысл объяснений Мартона он лишь досадливо подумал: «Рабовладельцы… цеховые мастера… Какое мне до них дело?..» И прикрыл рот ладонью, чтобы никто не заметил его зевка. До Пастора никак не доходило, что может быть общего между ним и этими самыми цеховыми мастерами.
На следующий день под вечер, узнав, что Ковач намерен продолжать свое чтение вслух, он попробовал было улизнуть, но Шебештьен его остановил:
— Останься, Дюла, — сказал он. — Иначе кто-нибудь еще, чего доброго, пристанет к Марци.
Волей-неволей Пастор выслушал еще одну лекцию. На сей раз кое-какие места в ней заинтересовали его. Было такое впечатление, что Ковач, вернее, Маркс, обращался непосредственно к нему и говорил именно о нем…
— Вот это, пожалуй, да! — к концу беседы признался Пастор.
— Обо всем этом надо поразмыслить, Дюла!
— И не только о том, что здесь написано, — вмешался Шебештьен. — Не лишнее задуматься и о самой судьбе книги. Гитлеровцы горланят о своем походе против марксистов. Тот самый немец, который вел торг с Мартоном, тоже при каждом удобном случае поносит марксистов, хотя о том, что такое марксисты, не имеет ни малейшего представления. Книга оказалась у него в руках случайно, заботило его лишь одно: как бы ее повыгоднее сбыть с рук. Уверен, что он ни на минуту не задавался вопросом, каким образом попала она на фронт. Фашисты разглагольствуют о героях. Для них это те, кто убивает, грабит, поджигает. Бьюсь об заклад, что немецкий унтер, у которого Ковач выменял книгу, даже не подозревает, каким истинным героем был человек в насильно напяленной на него военной форме, который взял с собой на фронт «Манифест» и, пренебрегая опасностью, пронес книгу под своим мундиром. Стоило этому обнаружиться, и его могли забить до смерти, даже повесить. Вот ты и подумай, Дюла, до чего огромна сила, заключенная в такой книжице, если немецкий солдат решился рискнуть из-за нее жизнью…
— Да, об этом стоит поразмыслить, — заметил Пастор, тщетно пытаясь представить себе немецкого солдата, который, рискуя жизнью, держал при себе опасную книгу.
Он запрокинул голову и уставился в медленно темневшую синеву, в которой уже зажглись первые звезды.
— Высокое в России небо! — вздохнул он.
Ковач уловил во вздохе Пастора некий тайный, подспудный смысл. Когда ему показалось, что он его разгадал, Мартон, захлопнув книжку — читать все равно уже было темно, — спрыгнул со своего сиденья.
— Не журись, Дюла! И в нашей Венгрии небо станет высоким.
Над их головой, в невообразимой вышине, загорались все новые, бесчисленные звезды.
— Моя мать, — шепотом проговорил Пастор, — зовет звезды небесными светлячками. Когда я уходил на фронт, она обняла меня в последний раз и сказала: «Пусть светят тебе, сынок, небесные светлячки…»
Лагерь военнопленных окружали непроходимые леса: дуб, липа, бук, сосна да еще и заросли шиповника, малины. Два года назад на месте нынешних бараков была глухомань.
Бараки сложили из бревен, квадратный двор и спортивную площадку посыпали толстым слоем желтого песка — берега протекавшей поблизости реки были песчаные. Речной песок блестел на солнце, как золото.
Ветер с реки шевелил ветви деревьев. А на земле, в гуще кустарника, царили полумрак и безветрие. В густом и теплом воздухе перемешивались всевозможные лесные запахи. Они доходили до самого лагеря.
— Здесь даже от песка тянет сосной, — заметил как-то Кишбер.
— Запах меда — это от липы, горьковатый — от дуба, — сказал Пастор.
И чтобы полнее ощутить все ароматы, все запахи ветра, Дюла закрыл глаза.
Глядя вдаль, военнопленные даже не замечали зелени. Они видели одну только колючую проволоку.