В полусне он снова видел себя солдатом, только не мог разобрать, какой армии — то ли советской, то ли бойцом какого-то венгерского соединения. Вопрос этот был ему не безразличен, но он так и остался во сне нерешенным. Форма на нем была венгерская, а на шапке горела пятиконечная звезда.
Он участвовал в сражении, которое длилось подряд три дня и три ночи. Дело происходило где-то в окрестностях Львова. В первые сутки превосходство явно было на стороне немцев. На вторые — силы, казалось, уравновесились. А на третьи — армия, в рядах которой сражался Ковач, пошла на штурм.
— За свободу! Вперед! Вперед!
После решающей победы армия эта получила суточный отдых. Там, где еще вчера грохотали орудия, сегодня солдаты жарили прямо на вертеле воловьи туши, раскупоривали винные бочки, варили в огромных медных котлах настоящий венгерский гуляш с галушками.
На другой день Мартон видел еще один сон.
Теперь он делил во сне графскую землю между венгерскими батраками. То есть делал это, собственно, не он сам, а какой-то долговязый парень в гражданском, которого он охранял.
Мартон держал в руках автомат, а на его серой меховой ушанке красовалась все та же видная даже издали пятиконечная звезда. И он был горд, несказанно горд, будто все, что вокруг совершалось, было делом именно его рук.
Перед ним расстилалось бескрайнее хлебное поле, волнующийся океан золотой пшеницы.
Серая меховая ушанка и золотистое пшеничное поле не гармонировали друг с другом. Но Мартон Ковач в равной мере дорожил и тем и другим.
— Отныне, венгерские батраки, все это ваше! Слышите, вся венгерская земля ваша!
А еще через день, тоже поутру, погруженный в сновидения Ковач уже национализировал какой-то огромный завод.
Скорее всего, это был чепельский комбинат «WM», где до войны Мартон проработал четыре года. Но сейчас получалось так, будто национализация происходила не в Чепеле, а в Уйпеште, во дворе завода Маутнера, где 24 июня 1919 года отец Мартона получил тяжелую рану в борьбе против белобандитов, наседавших на Венгерскую Советскую республику.
И вот снится Мартону Ковачу, что стоит он у заводской стены, возле которой положили его отца, и держит в руке трепещущий от порывов крепкого ветра красный флаг. А ветер пахнет жарящимся в жиру луком с паприкой. Мартон высоко вздымает знамя. Его окружают тысячи рабочих. Он открывает рот, готовится произнести речь…
И просыпается.
Около его постели стоит Дюла Пастор.
— Я не знал, что ты спишь, Марци! Жаль, разбудил. Я влез через окно, принес тебе немного малины.
— Садись, Дюла. Подвинь сюда стул. Как вы там живете? Что нового?
— Да вот… В лагерь прибыли два чехословацких офицера… Чехи и словаки получают оружие и идут сражаться…
Пастор вздохнул.
— Тебе что, нездоровится, Дюла?
— Сам болен, а спрашиваешь, не болит ли что у меня! — с укором сказал Пастор и засмеялся, только не очень весело. — Впрочем, если уж тебе так хочется знать, больно за наше глупое положение. Нам разъяснили, что Гитлер и Хорти посягают на жизнь венгерского народа, а теперь, когда мы это поняли, вынуждают сидеть здесь без дела, сложа руки. Чем тут заняться? Грибы собирать? Знаешь, стоит мне только подумать, что творится сейчас там, дома…
В этот момент прыгнул в окно и очутился в палате какой-то румынский солдат. За ним последовал другой, третий… Не прошло и полминуты, как вокруг постели Ковача собралось человек двенадцать румынских военнопленных.
Дюла Пастор вскочил, загораживая койку Мартона.
Но румыны, оказывается, принесли больному подарки: пару почти новеньких кавалерийских сапог, зажигалку и десять сигарет.
Один из румын обратился к Мартону и Пастору на безукоризненном венгерском языке:
— Не сердитесь, товарищи! Мы люди вовсе не плохие. Только обозлены очень… Если бы вы знали, что пришлось нам изведать, вы…
Румын умолк. Пастор обнял его:
— Садитесь, ребята! Прекрасно сделали, что пришли… Ума у вас оказалось куда больше, чем у наших…
Через четверть часа в палату Ковача заглянула доктор Бэлла и остановилась в дверях. Окинув внимательным взором все происходящее, она молча вышла.
— Не миновать беды! — заметил кто-то из румын.
— Самое большее — посадят на губу, — успокоил Пастор.
Вскоре докторша вернулась. Принесла гостям табак и курительную бумагу — ту самую майорову посылку, которую сама же конфисковала несколько дней назад.
— Закуривайте, — сказала она. — Только дымите в окно. Кроме того, мне бы не хотелось, чтобы майор узнал, что у нас в госпитале курят.