Но сейчас нечего было опасаться такого оборота дел: движение шло только в одном направлении. Кто шел, кто бежал, кто еле плелся, но — на запад, только на запад. Пастор решительно недоумевал, куда, собственно, подевались преследующие их русские части.
— Работают не по-кустарному, — размышлял вслух Дани Шебештьен. — Русские явно намереваются захватить в плен не какую-то сотню-другую солдат, а всю разгромленную армию. И разумеется, где-то они нас уже обошли. Поджидают, пока мы туда доберемся. Вот увидишь, Дюла, так оно и будет!
На пятую ночь после прорыва фронта рота Пастора попала в престранную историю. На одном из перекрестков к ней пристало несколько человек из рабочего батальона политических штрафников — все, что осталось от его перемолотых в боях команд.
Очевидно, еще до этой встречи штрафники где-то наткнулись на брошенный продовольственный склад — в их заплечных мешках оказался изрядный запас копченого сала, консервов, табака, рома и шоколада.
Не прерывая марша, рота Пастора досыта насладилась салом, закусывая его шоколадом: хлеба-то не было! Люди из рабочего батальона не жадничали и щедро одаривали гонведов своими трофеями.
— Себе-то оставили? — спросил Шебештьен.
— Чем меньше таскать с собой, тем лучше, — ответил долговязый черноволосый парень по имени Мартон Ковач, которого товарищи запросто называли Каланчой.
В тот день роте Пастора решительно повезло. В сгущающихся сумерках солдаты набрели на какое-то деревянное строение, стоявшее неподалеку от тракта. Оно было сильно повреждено, но все же могло служить некоторым укрытием. Чтобы до него добраться, пришлось перелезть через ледяной придорожный барьер, что было нелегко.
Строение раньше было конюшней. Чистотой оно не блистало, но там можно было защититься от ледяного ветра, а он все крепчал, хлестал в лицо, пронизывал до костей.
Просторный сруб из толстых бревен был разгорожен внутри на отдельные стойла. В конюшне, должно быть, размещалось не меньше сотни лошадей. Теперь же многих перегородок недоставало: видимо, пошли на топливо. В стенах тоже не хватало нескольких бревен, и кто-то из побывавших здесь раньше заткнул и законопатил дыры стружками и мешковиной. Крыша была соломенная.
Штрафники оказались не только чрезвычайно запасливыми, но и куда более практичными, чем солдаты Пастора. Они буквально за несколько минут очистили от навоза один из углов конюшни.
— Наша бывшая воинская специальность! — очень серьезно сказал Мартон Ковач. — Мы целыми месяцами только и делали, что убирали навоз. Как и подобает защитникам отечества…
Покончив с уборкой, Ковач извлек из своего вещевого мешка пачку свечей и прилепил две из них к консервной банке. Через несколько мгновений мягкий свет уже озарял угрюмый угол конюшни. Ковач расстелил потрепанную немецкую плащ-палатку, и штрафники выложили из торб свои сокровища.
Кто лежа, кто сидя, кто стоя стали подкрепляться.
— Стойте, ребята, не спешите! — сказал Мартон. — Ужин по-русскому обычаю начнем с выпивки. Рому — хоть залейся! Немецкие «друзья» о нас позаботились. Они его вывезли из Голландии специально для нашего брата. Ну, за что пьем? За чье здоровье? За чью победу?
Молчание.
— А давайте, знаете, так… Пусть каждый выпьет за что хочет, — предложил Шебештьен. — За тех, кого любит, за то, о чем думает. Не надо объявлять наши тосты вслух. Идет?
— Что ж, ладно! — согласился Ковач.
Ром тянули из котелков, фляжек, некоторые попросту из горлышка. Никто не говорил, за что пьет, за чье здоровье, за чью победу.
Один Дюла Пастор не скрыл ни своих мыслей, ни своих пожеланий.
— За венгерский народ! — громко и торжественно провозгласил он.
Бутылки, котелки и фляги дружно звякнули.
— За свободный венгерский народ! — прибавил Мартон Ковач, когда начали чокаться вторично.
Ром и непривычно обильный ужин быстро оказали свое действие. Солдаты разомлели, их потянуло ко сну. Еще не успели догореть свечи, а в конюшне уже громко раздавался могучий храп. Ковач погасил коптящие огарки.
В этот миг кто-то резко задубасил в дверь снаружи — должно быть, прикладом.