Выбрался из толпы Точисский, пошел улицей села. За плетнем Прониной усадьбы метались лютые псы. У Прони есть что сторожить: бревенчатый амбар не пустой, в сарае и на конюшне коровы и кони, в подвале бочки с соленьями. Дом у Прони высокий, на каменном цоколе, окна светлые, ставни с железными запорами.
Сутулый, длиннорукий Проня слыл на селе не только крепким хозяином, но и первым мироедом.
Едва Павел миновал усадьбу Прони, как навстречу выкатился Паисий Аристархович, сельский учитель. Точисский сразу узнал его. Колобок, ни дать ни взять, маленький, кругленький, с редкой сединой в волосах и черной как смоль бородкой.
Остановился.
— Вы, молодой человек, не иначе как из Санкт-Петербурга с Митей Лазаревым прибыли? Отчего же не пожаловали в гости? Ведь я Митю отлично знаю. Да, — спохватился Паисий Аристархович, — что же мы стоим на дороге, извольте зайти ко мне. Не отказывайтесь, не обижайте старика, образованные люди — у нас на селе гости редкие, разве что пристав нагрянет, да тот больше к зелью пристрастен. Страж законности во хмелю. — И безнадёжно махнул рукой: — С кого и спрашивать, ежели наши российские законы оставляют желать лучшего? Прошлой зимой миром школе ремонт устроили, а когда денег на учебники у инспектора попросил, так он меня отчитал, не шибко ли, говорит, грамоту крестьянским детям вдалбливаешь, мужику она зачем? Не усердствуй!
Павла поразило обилие книг у Паисия Аристарховича. Они лежали и стояли на полках в горнице. И не только на русском, но и на греческом и французском…
Заметив интерес Точисского, учитель сказал:
— В них мудрость черпаю и силу жизненную обретаю. То и юным школярам преподношу.
И, внимательно посмотрев на Павла, продолжил:
— Батюшка нашего прихода на уроках закона божьего призывает гордыню смирять: человек-де червь земной. А я иного требую — мыслить и искать ответы на вопросы. Дух правдолюбия во мне с годами зреет, не угасает.
С любопытством смотрел Точисский на Паисия Аристарховича. Действительно, прекрасный учитель на селе.
— Садитесь, молодой человек, к столу. Не изволите ли вишневочки? Сам настаивал. Вас как звать-величать? Павлом Варфоломеичем?
Сел напротив, уставившись на Точисского умными глазами.
— Небось думаете, какими заботами обуян старый? Чудит и блажит. Ан нет. В вас вижу человека доброго и честного. Горе человеческое, Павел Варфоломеич, — вечная рана саднящая. Боль людская — моя боль. Несовершенство устройства бытия вижу и не ведаю пути его исправления. Нынче вы, молодые, силой вознамерились преобразовать мир, но ваши прожекты несостоятельны. Пролилась кровь, как вы, молодые люди, изволите величать, кровь тирана. Бомбометатели убили скипетродержателя и взошли на эшафот с гордо поднятой головой, а мир каким был, таким и стоит. Эх, молодой человек, молодой человек, знаю, правдоборцы и вольнодумцы во все века имелись. Грехи молодости…
«А ведь учитель делит человечество на старых и молодых, — подумал Точисский, озадаченный его рассуждениями. — Первым отводит роль защитников бытия существующего, вторым — ниспровергателей».
И, посмотрев на него, с веселым оживлением спросил:
— Отчего же не верите в возможность революционного преобразования мира? Согласен, не в убийстве тиранов путь к изменению действительности и не на мужика возлагаю надежду. Слышали вы, Паисий Аристархович, что-нибудь о социал-демократах?
— Знаете ли, молодой человек, то, что я видел, для меня достаточное основание сомневаться. Скажу одно: блажен, кто верует.
— Да, именно вера и вселяет в человека силу. Печально улыбнулся старый учитель.
— Вы мне нравитесь, Павел Варфоломеевич. Помоги вам бог.
Мария жила на втором этаже старого бревенчатого дома. От первого до последнего венца дом порос мхом, и запах ветхости встречал каждого уже в подъезде. Скрипучая лестница с перилами, освещенная боковым, вечно запыленным окном, вела к двери Марии.
В соседней комнате по коридору жили Вера Лазарева с Любой Аркадакской, маленькой полной блондинкой.
Сегодня обе они были у Марии. Кроме них Павел застал у сестры Лизу Данилову, застенчивую девушку с голубыми глазами. Бестужевки оживленно беседовали, и Люба Аркадакская смеялась так заразительно, что, глядя на нее, Точисскому тоже сделалось смешно. Увидев Павла, Лазарева удивилась: