И вдруг заревел гудок. Не как всегда, возвещая начало или завершение рабочего дня, а призывно. В токарном наступила полнейшая тишина. Замолчали, как будто в изумлении, станки. Рабочие вытирали паклей руки, а гудок ревел, подбадривал: «Конча-ай!»
Мастера из цеха словно ветром выдуло.
— Во, двинул! — рассмеялись ему вслед токари. А на заводском дворе уже собирался народ:
— На весь Питер нашего ревуна слыхать!
— Знай дело!
На штабель ящиков легко вскочил Кондрат Голов, скомкал в руке шапку:
— Товарищи! По вине хозяина и администрации погибли наши братья — рабочие! Не смолчим! Не стерпим! Стачечный комитет решил объявить забастовку. Выработаны требования к администрации, не отступим от них!
— Ни в жисть! Пускай хоть из пушек палят!
— Костьми ляжем!
— Читай, чего комитетчики постановили? Кондрат поднес к глазам лист, повысил голос:
— Довести оплату до двенадцати рублей, и никаких вычетов!
— Пра-авильио, обдирают, как белок! Выждав, пока успокоятся, Голов продолжал:
— Рабочий день не более десяти часов… Построить новые бараки, чтобы жили по-человечески, не скопом. Не допускать произвола мастеров…
Из толпы выкрикнули:
— Горой стоять будем!
— Не уступим!
Кондрат спрыгнул на землю, смешался с народом. Тут раздались голоса:
— Управляющий, управляющий!
Он шел от конторы в окружении администрации. Приблизился вплотную к людям. Лицо невозмутимое, спокойное. Спросил голосом тихим, но властным:
— Почему прекратили работу? И толпа взорвалась:
— Людей убиваете!
— Жилы из нас тянут!
— Голодом морите!
— Не бараки, бочки с тухлой селедкой! Управляющий будто не слышит, смотрит поверх толпы,
Когда выкричались, сказал:
— Выделите представителей, всех одновременно слышать не хочу.
Кто-то присвистнул:
— Не валяй ваньку, так и жди, выделим! Ты их гамузом в полицию и на каторгу!
— Передайте ему наши условия!
И из рук в руки пошел небольшой лист бумаги. Инженер из администрации подскочил, взял требования,
— Пускай их управляющий прочитает!
— Ознакомлюсь в конторе. Немедленно по цехам!
— Нет уж, к работе встанем, когда наши требования исполнят…
А перед наглухо закрытыми воротами сгрудились женщины, дети. Кричат, плачут, норовят на завод прорваться к мужьям. Полицейские стали стеной, оттесняют.
— Ра-азойдись, крапивное семя! Мужиков ваших, бунтовщиков, в Сибирь упекут!
— Солдат пришлют, всыплют, будут знать кузькину мать.
Мария торопилась. Время за полдень перевалило. Снуют по улицам Петербурга городовые, их гораздо больше, чем обычно. И чем дальше от центра, тем они чаще. Район механического малолюден, лишь сереют шинели полицейских. Десятка полтора их топчется у железных ворот, сторожат стачечников, запершихся на заводском дворе. Подъехали казаки, от полицейских держатся особняком.
Марии необходимо встретиться с Головым; она должна передать — наши отправились по другим заводам за поддержкой…
Городовой в круглой каракулевой шапке и шинели, опоясанной ремнями, придерживая рукой саблю, окликнул Марию:
— Барышня, дальше ходить не дозволяется.
Шея у городового закутана башлыком, и говорил он простуженно.
Точисская сделала удивленно-испуганное лицо: ведь она идет к родственникам и живут они совсем недалеко, вон там, в ближнем переулке.
Городовой строго кашлянул;
— Фабричные бастуют, стрелять могут, барышня. А пуля, она того-с, не разбирается, где хам, а где благородный.
— Позвольте, я бегом…
Городовой пригладил прокопченные табаком усы, посмотрел по сторонам, не увидело бы начальство.
— Ну-с, коли бегом…
Точисская свернула в переулок. Навстречу ехал казачий разъезд. Кони разбрасывали снег, звенели удилами, косили глазом. Казаки веселые. Молодой, сытый казачок едва не задел Марию стременем. Она прижалась к забору. Казаки проехали, дружно гогоча.
— Не робей, деваха, без соли съедим.
Вот и домик Головых. У калитки Точисскую уже дожидалась встревоженная жена Кондрата:
— Говаривают, солдат нашлют. Вот кашу заварили-то. И как расхлебывать будем?
На пороге Мария увидела самого Голова. Тот торопливо спросил:
— С какими известиями?
— Наши за поддержкой отправились, велели тебе держаться, — выпалила Мария одним духом.