В пролетарских районах, где копоть фабрично-заводских труб густо покрывала крыши казарм и домишек, редко жили равнодушные обыватели, здесь селились близкие Точисскому люди, а за мрачными кирпичными заборами, где от рассвета и дотемна грохотало и ухало, ревело и стонало, металось пламя и сыпало искрами, трудились прокопченные гарью товарищи Павла Точисского.
Как-то зашел Павел на почтамт. Ждал ответа от Силантия Силыча. В письме в Москву Точисский ставил вопрос о необходимости более широких встреч. Назрела пора, писал Павел, установить контакты «Товарищества санкт-петербургских мастеровых» с социал-демократами Москвы, обменяться опытом самообразования рабочих, политического воспитания…
На почтамте Точисский лицом к лицу столкнулся с Богомазовым. Оба встрече обрадовались. Пожали руки, отошли в сторону.
— Небось списали меня со счета, черт побери, а я жив, курилка, — сказал Иван. — Возмужали, Павел, возмужали, истый пролетарий. Совсем не тот гимназер, каким видел вас в Екатеринбурге. Этак года через три-четыре увижу, не узнаю.
— Да и вы не молодеете. Небось заботы старят? Хотя чего спрашивать?
Богомазов помрачнел:
— Обстановка в нашей организации действительно тяжелая. Казнь Ульянова, Генералова и других товарищей сказалась. А совсем недавно полиция еще двоих взяла. Вы, может, их помните, они были на том собрании, куда я водил вас… Курсистка и студент… Их ждет если не казнь, то каторга непременно. На квартире у них обнаружили запас бомб.
— Все бомбами играете, Иван…
— А как понимать программу ваших товарищей — благоевцев? Они террор не исключали.
— Вы правы, но Благоев и его друзья принимали террор как исключение. Да у вас же, народовольцев, они это и позаимствовали.
— Да, хорошо было бы обновить наше течение фабрично-заводскими рабочими.
— Напрасные мечты. Этого мы вам не позволим. Богомазов рассмеялся:
— Не ершитесь, Павел, иначе мы с вами снова расстанемся как неприятели. А на деле нам бы союзничать, идти плечом к плечу, чтоб локоть друг друга чувствовать,
— Не получается, — развел руками Точисский.
На почтамте многолюдно. Постояли еще немного в тихом, полутемном месте, поговорили и разошлись.
ГЛАВА 6
Широко отмечала церковные праздники Россия. В январе гуляла от рождества до самого крещения. Официальный Санкт-Петербург горел огнями, сиял фейерверками, ярко светился окнами дворцов и особняков.
В праздники побывал Точисский у Васильева и Тимофеева, зашел к Шалаевскому. Иван звал:
— Приезжайте, должен быть Анютин…
Домик у Шалаевского небольшой, но в комнатах чисто, цветы вокруг и вкусно пахнет сдобным тестом. Старая мать Ивана накрыла стол, внесла самовар и удалилась, оставив сына с гостями.
Анютин сидел напротив Павла. Расслабленный домашней обстановкой, чаепитием, он, казалось, никого не замечал. И лишь сделав последний глоток, перевернул чашку вверх дном, протянул с наслаждением:
— Ре-едкое удовольствие чайку по-человечески вкусить. А этак за самоваром, да еще с пирогом сдобным я не упомню, разве что дома изредка до службы.
— Вы рабочий? — спросил Точисский.
— Ивановский ткач. В роте нас из мастеровых четверо, остальные деревенские.
— Есть ли кто грамотный?
— А когда и где мужику грамоту постигать? Тем же, кто кое-как букает, читать не дозволено. Тайком, чтоб офицер не увидел… А за книжки, которые солдатам посылаете, спасибо превеликое. Даже удивительно, граф Толстой, а нужду народную понимает и верно, описывает. Видать, сердцем добрый.
— Льву Толстому его сострадание к горю человеческому в вину ставят, — заметил Шалаевский.
— Чего же тут предосудительного? В России куда ни глянь, темень дремучая и нищета беспросветная, — сказал Анютин. — Граф-то не слепой.
— Мы дадим вам еще одну интересную книгу, написал ее Берви-Флеровский. Прочитаете ее товарищам, которые из деревни, пускай они узнают о положении рабочего сословия в России, и тогда солдаты из крестьян увидят в фабрично-заводских пролетариях таких же угнетенных, как и они, — сказал Точисский.
Шалаевский подошел к шкафу, достал книгу.
— Возьмите. Она хоть и цензурой дозволена, однако для самодержавного строя нежелательна.
— Оно точно, в России правды не любят. У нас в полку не то что за правду, за одно супротивное слово офицер — в зубы, а то и в карцере уморит. — Анютин поднял голову к часам на стене, спохватился. — Засиделся. — И повернулся к Шалаевскому: — Матушке поклонитесь. Она у вас сердечная. Как в вашем доме побываю, тепло в душе долго держится.